глаза, а когда опускать взгляд. Какое расстояние между твоим задом и задом человека, сидящего рядом на диване, считается допустимым. Когда в начале семинара все стали представляться и очередь дошла до меня, я несколько секунд мялся и в конце концов пробормотал, что я переводчик… ну, не то чтобы переводчик… то есть я перевожу не книги… а студенческие работы… то есть не совсем работы, а статьи, которые студенты используют в своих работах…
Лохматая хозяйская собака схватила с тарелки пирожное, и все расхохотались. Я не сразу понял, что смеются не надо мной, а над собакой. Но подумал, что они вполне могли бы посмеяться и надо мной. Участники семинара брали слово по часовой стрелке, и у всех – так мне казалось – жизнь была интереснее, чем у меня, писательский опыт богаче и одежда нарядней.
Единственным исключением оказалась довольно робкая девушка, которая с опозданием приехала из Иерусалима и, когда ее попросили представиться, еле слышно сказала, что не может так сразу. Может, позже, когда немного освоится.
Преподаватель оставил ее в покое и рассказал о первом семинаре, в котором участвовал как студент двадцать лет назад, и о жестокости, с какой его согруппники раскритиковали первый же зачитанный им текст. В нашей группе, сказал он, жестокости не будет. У нас будет честная, но уважительная критика.
Говорил он мягко и производил гораздо более приятное впечатление, чем мужские персонажи его книг.
«Вот видишь? – Я изо всех сил сдерживал желание встать и уйти, мучившее меня с той минуты, как я сел на диван. – Хватит зажиматься. Попробуй хоть раз в жизни целиком отдаться чему-то».
Я продержался около получаса, пока не настала моя очередь рассказать одну правдивую и одну выдуманную истории. Никто, кроме робкой девушки, не поверил в историю о похищении, свидетелями которого были мы с Офиром, и я затосковал. «Хоть бы здесь оказался кто-нибудь из моих друзей, – думал я. – Я бы не чувствовал себя таким лишним. Таким чужим».
Потом преподаватель попросил нас записать один из рассказов, и все, кроме меня, схватились за ручки, а я окончательно решил, что больше сюда не приду.
Я откинулся на спинку дивана с облегчением, которое дарит признание собственного поражения, и вдруг сообразил, почему квартира кажется мне такой знакомой. Я уже сидел однажды в этой гостиной – в последний День независимости перед армией, когда Черчилль пошел в спальню с художницей Аталией, а Офир с Амихаем, устав от своих споров, уснули рядом со мной на диване.
«Даже эта квартира с тех пор изменилась, – подумал я. – А я? Прошло тринадцать лет, а я опять торчу в чужой гостиной и жду, когда все закончится и я наконец смогу отправиться домой».
В конце семинара преподаватель раздал нам листки с домашним заданием, и из чистой вежливости я взял один. Я собирался выбросить его, как только вернусь домой, вместе со списком телефонов участников семинара. Но дома на меня напала тоска, такая черная, такая горькая, такая отчаянная, какой я в жизни не испытывал. Мне ни за что не написать книгу. Не о чем мне писать. Но даже если я придумаю, о чем писать, я понятия не имею, как это делать. Меня согнуло от боли. На следующем чемпионате я зачитаю три свои мечты о Яаре и вместе со всеми посмеюсь над собой. Но зачем тянуть? Надо, не дожидаясь чемпионата, покончить с этой изнурительной унизительной мукой под названием жизнь. Так я избавлю себя от многих неудобств.
Будучи к подоконнику ближе, чем когда-либо прежде, я достал из сумки листок с домашним заданием.
* * *
Первое задание состояло в том, чтобы описать фотографию.
«Возьмите фотоальбом, – написал преподаватель. – Пролистайте его. Выберите фотографию, которая вам покажется интересной и о чем-то напомнит. Внимательно ее рассмотрите и подробно опишите, а затем от описания перейдите к истории, которая стоит за фотографией».
Я поднял голову. На стене висела большая фотография: четверо друзей путешествуют по Синайской пустыне. Я несколько минут изучал снимок, а потом неуверенно начал писать.
* * *
«Мы вчетвером стоим, привалившись к каменной изгороди и друг к другу. На всех синие каскетки, которые Амихай достал в „Телемеде“. Все мы улыбаемся бедуину, который нас снимает, – все, кроме Амихая, который уже скучал по Илане и близнецам, и на каждой остановке, чтобы попить, искал место, где ловит сотовый. Это была наша последняя поездка вчетвером. Через неделю я познакомился с Яарой. Меня на снимке легко распознать: я самый низкий. Больше мне про себя сказать нечего (кто из нас способен взглянуть на самого себя? И не просто взглянуть, а по-настоящему увидеть?). Девушка, с которой я когда-то встречался, утверждала, что у меня мальчишеское лицо. В любом случае здесь мое лицо кривится от яркого солнца, глаза сощурены, кожа обгорела. Я стою у правого края рамки, рядом – Офир, он на голову выше меня. Встрепанные светло-каштановые кудри добавляют ему роста. Если их пригладить, Офир будет выше меня на полголовы, не больше. Забавно, какими обманчивыми бывают фотографии. На снимке улыбка Офира шире, чем у любого из нас. Настоящая рекламная улыбка. Но во время самой поездки он не улыбнулся ни разу, постоянно ныл, что не может „проникнуться духом Синая“, и предлагал двинуть в Рас-а-Сатан, потому что там „наверняка гораздо интереснее“. Слева от него стоит, сцепив руки за головой, Черчилль. Руки, сцепленные за головой, – это крутая мужская поза. Я всегда ею восхищался, и некоторое время, в армии, у меня даже получалось изображать ее самому. На футболке Черчилля с надписью „БОРИСЬ ЗА СВОИ ПРАВА“ расплылось пятно пота. Черчилль легко потеет. Когда мы после армии ходили вчетвером танцевать в „Музу“, его после двух композиций можно было выжимать, как тряпку, что не мешало ему клеиться к каждой девчонке, попадавшей в поле его зрения. Причем успешно клеиться. Амихай – он на фото стоит рядом с Черчиллем – к девчонкам в „Музе“ не клеился никогда. Он всегда считал, что девчонки пренебрегают им из-за родимого пятна у него на шее, похожего на карту Израиля. Но по фотографии видно, что проблема эта по большей части надуманная. У Амихая крепкое сложение, его коренастая фигура дает понять, что на него можно положиться, у него глаза терракотового цвета, способные очаровать многих женщин. Но он всегда любил только свою Илану. Он любил ее еще до того, как встретил, и будет любить с той же тихой преданностью, даже когда ее не будет в живых. Вечером того
