– спрашивали авторы, и глаза у них загорались. Отец уверенно кивал, хвалил выдающиеся литературные достоинства их текстов и даже цитировал их по памяти (только устроившись перед армией к нему на работу, я заметил, что все цитаты взяты с первой страницы).
«О! – восклицали довольные авторы. – И в Содоме нашелся один праведник! Истинный ценитель литературы!» А отец скромно улыбался, учтиво провожал их до двери, похлопывал на прощание по спине и приглашал заходить в гости, просто так, без звонка, ведь теперь, когда он прочел их замечательные книги, они для него настоящие друзья.
Он дожидался, пока счастливый и умиротворенный писатель не исчезнет из поля зрения (в то лето, когда я у него работал, у меня появилось хобби: я считал про себя, сколько секунд пройдет с момента, когда писатель покинет типографию, до момента, когда отец скажет, что он думает о нем на самом деле), а потом изрекал с глубоким презрением: «Good for nothing!»[34] Позже, сидя за своим столом, он делился своим возмущением с моей матерью: «Всякое ничтожество считает, что способно написать книгу. Всякое ничтожество! В Англии такого не было. В Англии писатель – это писатель. А здесь каждый засранец думает, что он Бялик!» (В особенно тяжелых случаях, когда автор уж слишком его раздражал или просил разрешения оплатить услуги типографии частями, отец заканчивал свою речь словами о том, что каждый засранец мнит себя Агноном.)
* * *
Единственным отцовским клиентом, пережившим кризис второй (и третьей, и четвертой) книги, был Йосеф Мирон-Мишберг. Старик с выцветшими, почти безумными глазами, который каждую осень являлся в типографию со свежей рукописью под мышкой.
– А вот и наш великий писатель! – радостно приветствовал его отец, и в голосе его не было ни капли насмешки. – Позвольте вам представить… – взволнованно сообщал отец своим сотрудникам, которые и так почти все прекрасно знали Мирона-Мишберга, но все равно вставали в его честь со своих мест. Он шествовал от одного к другому, как Моше Даян на встрече с избирателями в районе Яд-Элияху, долго жал каждому руку, а потом закрывал глаза, втягивал носом воздух и говорил: «Ах, этот запах печатных станков! Во всей вселенной ничто не пьянит так, как он!»
– Почему бы тебе не вывести нашу маленькую типографию в одной из своих книг? – каждый год спрашивал его отец.
– Отличная идея! – с неизменным энтузиазмом отзывался Мирон-Мишберг, и они садились за отцовский стол пить виски из кофейных чашечек.
– О чем твоя книга на этот раз? – спрашивал отец.
– Прочтешь – узнаешь! – с упреком отвечал Мирон-Мишберг.
– Разумеется, разумеется, – соглашался отец, – но нам надо сделать обложку, и как можно скорее. Так что ты все же скажи, о чем книга. Что на этот раз? Любовная драма? Триллер? Детектив с убийством? Историческая загадка?
– Есть лишь одна тема, на которую стоит писать! – восклицал Мирон-Мишберг и так грохал кулаком по столу, что чашечки с виски подпрыгивали.
– Ну конечно, ну конечно, – извинялся отец. – То есть, если я правильно понимаю, это опять…
– Опять! И опять, и опять! Потому что я до сих пор еще ничего не сказал! – переходил на крик Мирон-Мишберг, и его бесцветные глаза грозили выскочить из орбит.
– Понимаю, понимаю, – успокаивал его отец и переводил разговор на технические аспекты печатного процесса и сроки выхода книги, по опыту зная, что, как только речь зайдет о практических вопросах, взгляд собеседника начнет блуждать в пространстве, он устремится мыслями в дальние дали и его праведное негодование угаснет.
Мирон-Мишберг подписывал контракты рассеянно, хотя отец постоянно напоминал ему: надо читать все, даже пункты, набранные мелким шрифтом.
– Я тебе верю, – отвечал Мирон-Мишберг. – Вы, англичане, слово держите. Вы люди чести. Вы не сотрудничали с нацистской шайкой. Что говорил Черчилль? Кровь, пот и слезы! А теперь сравни нынешних лидеров с Черчиллем!
– Никакого сравнения, – кивал отец, вручал ему копию контракта и поднимался из-за стола, показывая, что встреча окончена.
– Прошу прощения, но мне пора домой, писать, – говорил Мирон-Мишберг, как будто инициатива завершения переговоров исходила от него. – Надо успеть сделать как можно больше, прежде чем меня заберет ангел смерти.
– Молодец! Молодец! – восклицал отец и дважды хлопал его по плечу: первый раз – подбадривая, второй – подталкивая к двери.
– Значит, – пожимая отцу руку, спрашивал Мирон-Мишберг, – увидимся через три недели?
– Даст Бог, – заключал отец и в третий раз хлопал Мирон-Мишберга по плечу. Убедившись, что тот ушел, отец возвращался к своему столу, садился, но тут же снова вставал. Опять садился. Выжидал еще минуту…
…и разражался потоком брани.
Его показное почтение к Йосефу Мирон-Мишбергу по глубине могло сравниться лишь с отвращением, которое вызывал в нем этот ничего не подозревающий автор.
Привычных оценок – «good for nothing», «ничтожество» и «засранец» – отцу не хватало. Дело обстояло куда серьезнее.
– Несчастная его жена! – выговаривал он моей матери, пока остальные сотрудники смущенно опускали головы. – Несчастные его дети! Достался же им такой отец! Они голодают, а он пишет! Какой из него писатель? Бумагомарака! Графоман! Один раз получил хорошую рецензию в газете – меньше сотни слов – и возомнил себя невесть кем. Бросил работу. Жену с больной спиной заставил вкалывать, а себя «посвятил литературе». Какая там литература? Каждый раз пишет одно и то же. Названия меняются, а содержание – никогда! Ни стыда ни совести!
– Норман, dear[35], а ты не overreacting[36]? – делала мать попытку загасить костер его ярости.
– Оverreacting… overreacting… – бормотал отец, бегая вокруг стола и подыскивая достаточно резкий ответ, после чего хватал оставленную Мирон-Мишбергом рукопись и обессиленно бросал на стол матери. – Знаешь что, Мэрилин? Если ты считаешь, что я overreacting, you print his book[37].
* * *
Многие годы я видел в лицемерии отца по отношению к авторам лишь одно из проявлений того двуличия, которое вообще было свойственно моим родителям. Слова служили им исключительно средством сокрытия правды. Встречаясь на лестнице с соседями, отец и мать приветливо с ними здоровались, а дома, не таясь, высказывали все, что думают о них на самом деле. Они демонстрировали сердечную теплоту всем работникам типографии – пока их не увольняли.
С тремя супружескими парами они «дружили» (как отмечает Витгенштейн, одно и то же слово в устах разных людей может означать совершенно разные вещи), встречаясь дважды в год, чтобы поговорить о политике, автомобилях, меблировке гостиной или любой другой неопасной ерунде. У них существовал постоянно растущий список неприятных тем, на которые они предпочитали не говорить даже между собой. «Ты же знаешь, я
