сухого, обветренного лица.
— Знаешь дорогу?
— А як же. Бардзо добже вем! — закивал головой старичок.
Сидеть пришлось, вытянув ноги. Сено, сбиваясь под ковровой попоною, опускалось ниже и ниже. На ухабах Тамару подбрасывало, и то и дело приходилось хвататься руками за борты "возечка".
Но все эти неудобства скрашивались ясным осенним днём, чистым воздухом и манящим простором далеко бегущих полей. И тихо так, славно кругом… И верить не хотелось, что где-то близко воюют люди, убивая друг друга из пушек и ружей.
И вся унеслась туда, вперёд Мара. Как хорошо любить и с трепетом ждать встречи, после такой долгой разлуки. Вот будет ему сюрприз!..
Она перечитывала на память набросанные карандашом строки… Теперь они переживут их вместе, близко, близко… Вспомнят душный день в аллее сада…
А старичок, вежливо спросив: "Пани позволит"? — натянул верёвочные вожжи и раскурил трубочку. И опять затарахтела вдоль пыльной дороги подвода, и сизый дымок носогрейки таял в прозрачном воздухе…
Где-то вдали, на пригорках, словно заворожённые, стояли молча усадьбы, поднимаясь крышами и трубами над густой зеленью парка. Гигантскими насекомыми на задних лапках, насторожившими усики, чудились ветряные мельницы.
И — ни души… Ни одной живой души навстречу. Лишь в стороне от дороги наметится там и сям фигура пастуха. И медленно, плотной, грязно-серой массою ползут по буграм его овцы.
И чем дальше, чем ближе к "нему", — волновало девушку нетерпение. И поминутно спрашивала:
— Сколько осталось?
Возница мерил путь не верстами, а "милями", и это ничего не говорило княжне. Но вот они в пути уже около трех часов. И если даже эти маленькие лошадки плетутся самой мелкой рысцою, — конец путешествия близок.
Бежит за подводою облако пыли, мелькают одинокие придорожные вербы, с опавшими листьями, вросшими в землю стволами и пучком тоненьких, гибких ветвей.
Старик сделал затяжку, вынул изо рта свою носогрейку. И ткнув кнутовищем в пространство молвил:
— Недалеко, проше пани…
Впереди в какой-нибудь версте намечалась деревня.
— Это? — спросила Мара.
— Так есть!
— Скорей, голубчик, скорей… Прибавлю тебе…
Старик задёргал вожжами.
Стоял у дороги ветхий, покосившийся крест с деревянным изображением Спасителя в терновом венце. Фигура была когда-то раскрашена. Время, дожди и непогода смыли краску, и она осталась кое-где, полинявшая.
Сняв свою войлочную шапку, старик набожно перекрестился. А за ним и Тамара, с каким-то хорошим, свежим, вдруг прихлынувшим чувством.
Низ Распятия украшен был цветными ленточками, нитками чёток, засохшими венками из полевых цветов. Такое Тамара видела впервые… Какой-то наивной бесхитростной вдохновенной поэзией веяло на нее от Распятая.
Мимо… Остался позади ветхий, покосившейся, словно благословляющий всех путников, крест…
Тарахтит воз… Ближе и ясней вырисовывается желанная деревня… И оттуда навстречу несколько всадников…
Шибко-шибко забилось сердце Тамары… Вдруг он? Вдруг. Вот будет встреча! И она рисовала себе удивленное лицо, с некрасивыми резкими чертами, дорогое, прекрасное.
Воз и всадники все сходятся, взаимно приближаясь…
Старик повернулся к ней бледным лицом; трясутся губы.
— Моя дрога пани, то ж немцы!..
Мара застыла вся… И ледяной холод, струйками забегавший по всему телу, сменил недавнюю радость…
Всадники — шесть их было — двумя рядами неслись коротким галопом навстречу по дороге, вздымая пыль…
И что-то зловещее, траурное в этих чёрных венгерках с белыми шнурами и чёрных меховых шапках с чёрным султаном и белым черепом над двумя крест-на-крест костями…
29. "Зеленая опасность"
Заботами доктора Константиновича — он удивительно успокаивающе действовал на больных, этот сумрачный македонский серб — графиня Чечени поправлялась. По ночам не сжигал ее жар, и она вставала, могла ходить, и уменьшались понемногу, таяли недобрые, злые кошмары…
Еще за нею был нужен мягкий, любовный уход и уход, а Вовка получил из Петрограда спешную телеграмму от Арканцева. Молодой сановник немедленно требовал его к себе по важному, чрезвычайно ответственному делу.
И Вовка заметался.
Как быть? Взять Ирму с собою — немыслимо. Ей надо оправиться в тишине и покое, а теперь все поезда между Варшавой и Петроградом бог знает до чего переполнены и весь "пробег" — если можно это называть пробегом — тянется пятьдесят с лишним часов, в течение которых поезд стоит на месте, пропуская воинские эшелоны. Больше стоит на месте, чем движется.
Но, допустим, Вовка с помощью своих связей и секретного документа, оказывающего такое магическое воздействие на жандармские и военное-железнодорожные власти, получит в собственное распоряжение отдельное купе? И все-таки даже в этом относительном комфорте везти Ирму было бы риском для её здоровья.
Тем более Арканцев требует его к себе на один день, и он тотчас же вернется назад в Варшаву.
С другой стороны, какое-то прямо суеверное чувство мешало оставить графиню одну. Он рисовал себе всякие ужасы… Мерещилось, что Флуг-Фантомас, этот хищник, притаился где-то близко и ждёт лишь удобного случая, чтоб без промаха вонзить в свою жертву кровожадные когти…
Умом Вовка думал другое. Флуг, после всего случавшегося, при всей своей дьявольской неуязвимости, вряд ли отважится так скоро вновь проникнуть в Варшаву. Вряд ли… Но — бережного бережёт Бог. Он, Вовка, обязан оградить Ирму от каких бы то ни было покушений.
Жить ей без него здесь, в "Бристоле" — рискованно. Будь еще княжна Тамара, Вовка оставил бы графиню на попечение этой сильной энергичной девушки. Но вот уже третий день, а о Тамаре — ни слуху ни духу… Сонечка разве? Но вспомнив Сонечку, Вовка не мог удержаться от улыбки, хотя в его настроении ему совсем не до улыбок. Эта милая Сонечка сама нуждается в опекуншах и няньках, и, кроме того, все, что не Гуля Малицын, — не существует для неё. Она им только и бредит. Слушает его музыку, смотрит в его знойные, томные от глубокой тени длинных ресниц глаза и на вспотевших стёклах балкона, пишет пальцем "Гуля, Гуля, Гуля", повторяя:
Вянет лист, проходит лето…
Иней серебрится…
Юнкер Шмидт из пистолета.
Хочет застрелиться.
Нет, решительно нельзя положиться на Сонечку.
Но как же быть, что делать? Уже второй телеграммой, лаконически-приказывающей, торопит его Арканцев.
И вдруг луч света пронизал колеблющуюся тьму.
Вовка вспомнил Бориса Сергеевича Мирэ. Вот кто, помощник редактора газеты "Четверть секунды" может быть полезен! Кстати, он так расхваливал пансионат пани Кособуцкой. И если Ирма туда переедет и ее поручить заботам жены Мирэ, такой же, вероятно, милой, обязательной, как и он сам, — чего же лучше? Скромный пансионат, маленький. Все жильцы на счету. Не хаотическая гостиница, куда незаметно может проникнуть опасный враг под той или иной маскою.
Сказано —
