Если вы будете милыми и сумеете угодить нам, я пощажу ваши семьи. В противном же случае — не взыщите! Так и знайте! От вашего поведения зависит жизнь ваших родителей и всех близких. Улыбайтесь, кокетничайте, завлекайте, чтоб не было похоронных физиономий… Неправда ли, Гумберг?
Гумберг не слышал. Он оценивал глазами собственника молоденькую, смуглую, с матовым лицом и копною черных, буйно рассыпавшихся волос, еврейку. Он до крови искусает ей губы, и она узнает, что такое ласки барона Гумберга, ротмистра, "гусара смерти"…
А Прейскер распоряжался:
— Ганс, пива! Фреммель, спасибо… Уходите все, оставьте нас…
28. Навстречу!
От обычного расписания и следов не осталось. Давно ли, кажется, чуть ли не один за другим отходил поезд? А теперь за весь день всего-навсего — два.
И за это спасибо! Раньше, когда началась война, совсем прекращено было всякое пассажирское движение.
Вот почему в этом поезде только немногие счастливцы сидели. Большинство же толпилось, где только можно, включительно до подножек, занятых с бою смельчаками, ежеминутно рискующими сорваться и упасть вниз под откос.
И хотя у Тамары билет первого класса, — ей пришлось бы все пять с лишним часов утомительного черепашьего хода простоять на ногах. В лучшем случае — у окна, в худшем — среди сжимающей со всех сторон толпы, теснившейся в коридоре.
Но и зеленоватые японские глаза, и чуть вздернутый носик, и свежий коралл губ, и природная мушка на неясной розоватой щеке, — все это вместе взятое лишний раз доказало, что для молодой женщины с такой внешностью найдется всегда свободный уголок на диване, даже в самом переполненном купе. Так было и теперь.
Княжна сидела, а уступивший ей свое место седоусый пан, уступивший с какой-то рыцарской старосветской галантностью, отправился в коридор созерцать в окно знакомый, хорошо знакомый пейзаж с трубами Жирардовской мануфактуры — этого немецкого форпоста перед Варшавой. Форпоста, где всё население из нескольких тысяч, с главных директоров начиная и до последнего рабочего — сплошь немцы.
И не только "свои", обжившиеся немцы — хотя и свои всегда останутся враждебными, чужими, — а главным образом жадное воронье, слетевшееся из Бранденбурга, Померании, Силезии и Познани. И в большинстве — запасные капитаны, лейтенанты, фендрихи, унтер-офицеры. Всех этих господ влекла сюда магическая легенда о терпеливом русском баране, стричь которого надлежит немецкими ножницами. Стричь и только стричь! А золотить его рога — это уже, ах, оставьте… Золото щедрым потоком переправляют в Германию эти современные аргонавты.
Княжна слышала вокруг себя польскую речь. Она не понимала всего, но многое было ясно. И она не сомневалась, что "немра" — это немка, а "штиег" — шпион.
Этот же самый седоусый пан, с такой ненынешней учтивостью уступивший ей свое место, говорил с плотным господином, которого называл "паном будовни-чим". Он говорил о том, какое — теперь во время войны, в особенности, — вредное, гадючье гнездо этот Жирардон. Все последние варшавские новости известны здесь через несколько минут, и, в свою очередь, передаются тотчас же в Германию по скрытому телефону и с помощью радиотелеграфа. И седоусый пан волновался, негодовал, уверяя, что будь его воля, все это "гнездо предателей" мигом взлетело бы на воздух. Но, увы, бедный пан лишь мечтать мог об этом.
А когда тихий, едва плетущийся поезд остановился у Жирардовской платформы, "предатели", дымя сигарами, вызывающе громко болтая по-немецки, ходили взад и вперёд по асфальту перрона, кидая косо презрительные взгляды на окна вытянувшегося поезда.
Через десять — пятнадцать минут паровоз, свистя, понатужился и с трудом потащил за собою цепь кишевших человеческою гущею вагонов. Навстречу — равнинный, польский пейзаж с деревнями и костёлами на горизонте. Бородатые запасные, настроившие вдоль полотна землянок, охраняли путь. Горели костры у серых палаток. Маячили взад и вперёд одинокие фигуры с винтовками. И у каждого моста — дозор из двух-трех солдат.
На станциях одни пассажиры уходили, вместо них появлялись новые. Но все же в купе сделалось просторней, и седоусый пан мог наконец присесть. Это был чудесно воспитанный человек, с хорошими старопольскими манерами, и княжна, не сомневаясь, что он говорит на этом языке, обратилась к нему по-французски. И он отвечал, не стесняясь свободным изяществом оборотов, произнося красиво и чисто.
Он знает деревню, что назвала молодая спутница. От ближайшей станции, которая будет минут через сорок, это верстах в двадцати. На почтовых или обывательских лошадей рассчитывать нельзя. Но может случиться крестьянская подвода. За несколько рублей она доставит в деревню к заходу солнца.
— Я не смею интересоваться целью вашей поездки. Но разве только в силу крайней необходимости можно рискнуть…
— Вы думаете, опасно? — спросила Тамара.
— Во всяком случае — рискованно! И хотя главные силы германцев, да и то небольшие, находятся в Калише, но какой-нибудь кавалерийский разъезд может вам повстречаться… Не дай бог, если попадется к ним, этим бандитам, в руки одинокая женщина. Я, во всяком случае, не советовал бы.
— Но мне известно, что именно эта деревня занята нашим кавалерийским отрядом?
— Это ничего не значит… Одинаково могут небольшие германские разъезды очутиться в русском тылу, точно так же, как русские пробираются в тыл к немцам…
Холодком тревоги обвеяло Тамару. Неужели надо быть готовой ко всяким случайностям?.. А она была так уверена…
Седоусый пан отечески посоветовал ей вернуться назад в Варшаву.
— Я должна поехать! Должна непременно! — горячо сказала Тамара, думая: "Ни за что!" Ни за что на свете не вернется она! Это было бы непростительным малодушием. Она увидит его, непременно увидит, потому что для неё весь смысл, все радости в этой встрече…
В одном лишь каялась… Зачем не послушала коменданта, предлагавшего конвой из двух осетин? Что делать? Позднее сожаление всегда бесплодно…
Вот наконец и станция, где она выйдет. Седоусый пан, выразительно пожелал счастливого пути, кликнул в открытое окно носильщика и сам передал ему вещи княжны.
Тамара осталась ждать в единственной грязной комнатке "для пассажиров первого и второго класса", с графином воды и зеркалом, искажающим немилосердно всех, кто отваживался, в него заглянуть.
Носильщик побежал на деревню искать подводу. Прошёл битый час, показавшийся Тамаре вечностью, — так уныло ползло время в этой комнате с пустым, пожелтевшим графином и тусклым зеркалом.
Слава богу! Задребезжали колеса по камням станционного двора. Вспотевший носильщик прибежал за вещами.
— Есть, проше пани… Досконала фурманка, але хце десенць рубли…
— Хорошо, я ему дам десять рублей… только скорей!..
"Досконала фурманка" жиденькой, дребезжащей подводой оказалась. Пара клячонок, худых, маленьких, в веревочной упряжи. Маленький старичок в белой свитке и с небритой седой щетиною
