Вначале ее красота была пророчеством, Образцом бриллианта чистой воды. Она училась быть галантной и учтивой, Но без надменности и тщетной суеты, Побеждая разумной осторожностью Высокомерие, что сопутствует элегантности. […] Ее пышная шевелюра Составляла лес кудрей, Которому позавидовал бы Амур. Когда же распускала она свои власы, Чтоб расчесать их, то получался Превосходный балдахин, поражавший блеском. Два живых изумруда ее очей Говорили, обращаясь к душе и услаждая слух.
Но именно в пасторали Лопе подчеркнул первые образы проявлений этой новой любви. Поэтическими знаками и вехами усеяно все его творчество, и некоторые из них мы находим в окончательной версии «Доротеи»: «Когда ты выходишь в маленьких башмачках, говорили мне цветы, ты по ним проходишь, не ломая их, ибо твои ножки так малы». Или вот еще пример: «Твои маленькие расшитые золотом башмачки без пяток, обшитые белым шнуром, обнимают ножки, которые могли бы быть ручками Амура или двумя букетами лилий». Эти повторяющиеся образы, связанные с Амарилис, оживляли в Лопе с новой силой то необычайное, синестетическое (то есть двойственное) влечение, которое она породила в нем с их первой встречи. Лопе часто будет вспоминать легкую поступь этой дамы, еле слышный шорох ее шагов, гармонировавший с шелестом ее платья, и из всего этого рождалась музыка, оставляющая след в его сердце. По тому, как Лопе постоянно возвращался к своим слуховым и визуальным впечатлениям, можно прийти к выводу, что первое волнение Лопе испытал еще до того, как они с Амарилис встретились в «поэтическом саду» в Мадриде. Со странным постоянством Лопе упоминал о том, как мимолетный случай дал ему счастье сначала услышать, а затем и увидеть прелестную и незабываемую сценку. Этот эпизод был своеобразным разоблачительным признанием Лопе, уже ставшего священником. Он любил прогуливаться в одиночестве по берегам Мансанареса на окраине Мадрида, и однажды, присев у куста, он вдруг услышал странный шум и внезапно увидел купающуюся Амарилис, точно так, как Актеон увидел купающуюся Диану. Она была в нижних юбках, которые тихонько шелестели, когда она их слегка приподнимала; ноги ее были босы, и она, «прелестно, с великим изяществом резвилась, подпрыгивая, в водах ручья». Тогда, подобно Актеону, не дав себе времени поразмыслить над тем, что он делает, Лопе мгновенно оказался рядом, подвергая опасности свою душу и жизнь.
С того момента любовь наполняла его поэтическое творчество, поток коего увеличился едва ли не в десять раз: сонеты, романсы, баллады, баркаролы воспевали Амарилис. К ним впоследствии прибавились поэтические «хроники», такие как эклога под названием «Цирцея», а также драматическая проза, то есть роман «Доротея», переработанный под влиянием образа новой возлюбленной. Объединенные вместе, они составляют удивительную хронологию различных фактов, позволяющих нам следить за развитием этой любовной истории шаг за шагом.
Загадка разгадана
Как это ни странно, но постоянно повторяющиеся в поэзии Лопе намеки, постоянное присутствие в его поэзии этой особенной женской фигуры, трепещущей от переполняющей ее жизненной силы, узнаваемой в качестве реально существующей женщины, несмотря на связанные с ней многочисленные образы, созданные воображением, не породили никаких подозрений у литературоведов, всегда держащихся настороже. Более трех столетий Амарилис проходила незамеченной перед взорами исследователей. В ней видели «Энтелехию», то есть чистый плод воображения Лопе, плод его неистощимого творческого начала. Под видом вымысла, явно обладавшего живой жизненной силой и от того столь трепетного, никто не различил реальной женщины. Огромное количество женских поэтических образов, родившихся под воздействием ее образа, образов, бросавших вызов миру, быть может, и было гарантией сохранения тайны. От рассказов о страстях Лопе, реальных и воспринимаемых как реальные его современниками, не осталось ничего. Этого вполне достаточно, чтобы доказать, что за исключением некоторых его завистливых и злобных собратьев по перу они никого не беспокоили и не смущали и что в конце концов отступления поэта от морали были прощены его временем, видевшим, как эти влюбленности зарождались. После смерти Лопе современники сочли, что было бы дурно говорить о них, и его влюбленности поглотила пропасть забвения. Когда романтики вновь открыли Лопе, желая обновить театр, они увидели лишь его поразительные качества как автора драматических произведений. Критики же того времени, охваченные чрезмерной боязливостью, присущей пуританизму, захватившему тогда всю Европу, окутали покрывалом восхищения и творчество Лопе, и его якобы образцовую жизнь.
Однако его кощунственные влюбленности явили себя миру во всей своей силе после случайного чудесного открытия — была обнаружена переписка Лопе и герцога Сесса. Письма вызвали шок, но по сути не удивили, ибо были созвучны его мощной натуре, неотступно преследуемой эротическими мыслями. Около полусотни писем срывали покров тайны с его страстей, в том числе и с истории последней любви. Намеки, содержащиеся среди упоминаний о всяческих домашних делах и ежедневных заботах, о радостях и тревогах, поверенные адресатами друг другу в непосредственности реального времени, позволяют нам восстановить или дополнить эту сентиментальную историю и в особенности установить подлинность всех ее действующих лиц, тех, кто оставил свой след в поэтическом творчестве Лопе. Пуританская и ригористическая критика (то есть литературоведы, занимающиеся изучением творчества Лопе) запрещает публикацию этой переписки, о чем мы уже говорили выше. Но именно благодаря одному из этих писем, по нашему мнению, самому важному из них, мы можем наблюдать за тем, каким образом буйная, вакхическая натура поэта изменила идеализированную любовь и представила ее во всей чувственной полноте. В этом письме слышится голос Лопе, охваченного страстью, голос человека, потерпевшего поражение и складывающего к ногам победителя свое оружие: «Погиб, я погиб, погиб как никогда, ради души и тела женщины. Одному Богу известно, чего мне это стоит. Ибо я не знаю, как это будет и сколько это продлится, но не знаю и того, как мне жить, не обладая этим».
