мира. Например, можно было вообще спрятать от него широкий туннель. Но до конца в такую возможность Алексей не верил: он чувствовал, что в этой жульнической игре в лабиринт все же есть определенные правила. Ведь и шулера не меняют на ходу правил карточной игры, иначе само шулерство становится ненужным.
Звонарев пошел необследованным коридором.
Нет, ничего в нем не напоминало тот, широкий. Но он продолжал идти и прошел метров двести. Тут ему почудилась какая-то мелодия. Он остановился, прислушался. Точно, мелодия – плачущая, однообразная. И еще какое-то лязганье, напоминающее стук кастаньет. Звуки явно доносились сзади. Причем – они приближались. Новая страшилка? Ну, конечно же, кого, кроме него, здесь пугать!
– Я не боюсь тебя, Пепеляев! – крикнул Алексей. – Я никого из вас не боюсь!
Между тем сердце его билось о грудную клетку, будто сдуру залетевшая на застекленный балкон птица. Луч фонаря ходил по сводам ходуном. Странные звуки были все ближе. Звонарев вдруг вспомнил рассказ старика Зыбина о ночных пирах на даче Горького: «Какая-то странная доносилась оттуда музыка, с какими-то монотонными тяжелыми стуками…» В темноте красновато засветилось что-то, словно давеча трехмерное изображение Немировского. Показался маленький скелетик, обсыпанный красной охрой и играющий на глиняной дудочке. Следом за ним, пригибаясь, раскачиваясь и свесив руки вдоль дырявого таза, напоминающего ключ от заводной игрушки, тяжело шагал, гремя костями, большой скелет с лошадиной головой. Они двигались прямо на Звонарева.
Он повернулся было убежать, но что-то сказало ему: если он сделает это, то заплутает и никогда не выберется отсюда, не найдет вообще никакого выхода, ни в хорошую реальность, ни в плохую. Алексей погасил фонарь и вжался в стену. Обдавая его запахом тысячелетнего тления, осыпая чешуйками охры, оба скелета неспешно промаршировали мимо. «Ту-ру-ру, ту-ру-ру», – уныло и хрипло пела дудочка. «Они не видят меня», – с облегчением подумал Звонарев и в ту же секунду услышал новое лязганье. «Господи, кто там еще?» Обнаруживать себя было страшно, но и безвестность была невыносима. Он поколебался и зажег фонарь.
Опять старые знакомые! Двухметровый «Ромео» с дыркой в голове и со стрелой в пятке и изящная «Джульетта»! Они и шли обнявшись. Завороженный этим зрелищем, Алексей даже открыл рот.
– Оп-ля! – сказал сзади голос Пепеляева.
«Ромео» и «Джульетта» в один миг превратились в героев украинского «телебаченья»: Виктора Ющенку, «голову правления Национального банку», и Юлию Тимошенку, «нефтяную леди» Украины. Только лицо брутального красавца Ющенки было изрыто какой-то страшной оспой, волосы же Тимошенки, обычно распущенные, были сплетены в косы и уложены вокруг головы, как у гоголевской панночки, а лицо – таким же зеленым, как у нее. Глаза у обоих светились неземным оранжевым цветом.
– Русским духом пахнет, – облизнув бескровные длинные губы, сказала Тимошенко.
– Мэни потрибна шкира цього москаля, – ответил, выпятив челюсть, Ющенко. – Його спражна, гладка шкира.
Вытянув руки, они двинулись на Звонарева: видать, эти не нуждались ни в каком Вие. С содроганием Алексей увидел, что у них необычайно длинные, сантиметров по десять, и острые, загибающиеся внутрь ногти.
– Сгинь, нечистая сила! – крикнул он. – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
Упыри затряслись; неведомый ветер сорвал их, как тряпки, с костей «Ромео» и «Джульетты» и унес по коридору вслед полукентавру-полуминотавру и пастушку с дудочкой. Влюбленные же, нимало не интересуясь Звонаревым, пошли себе дальше – «Ромео» нежно обнимал хрупкие косточки «Джульетты», а она грациозно склонила свой маленький череп на его могучую ключицу.
Не успел Алексей перевести дух, как в луче фонаря показался, громыхая и раскачиваясь, новый скелет. «Господи, что же это: покойники со всего подземелья встали?» – ужаснулся он и судорожно перекрестил встанца лучом. Тот рассыпался, как карточный домик, а череп подкатился к ногам Звонарева.
– Ага, фонарик-то непростой, самим Александром Невским благословленный! – торжествующе воскликнул он и пошел крестить светом все новых встанцев, щелкающих своими костями по коридору.
Алексей шел назад, в круглую пещеру, в грохоте осыпающихся костей, косил, рубил лучом мертвецов, словно сахарный тростник каким-нибудь мачете. Так, наконец, он вернулся на перекресток с древовидной колонной. Здесь ему открылась леденящая картина: скелеты валом валили изо всех трех выходов. У него опустились руки: рубить их не перерубить! Как-то надо их по-другому угомонить: молитву, что ли, заупокойную прочесть? Но молитвы знал он скверно. Звонарев, мучительно припоминая, забормотал:
– Боже… Боже духов… и всякия плоти… смерть э-э-э… смерть поправый и диавола упразднивый, э-э-э… и живот миру Твоему даровавый… Твоему даровавый, э-э-э… Сам, Господи, упокой душу… души… усопших рабов Твоих… имена Ты их знаешь… э-э-э… в месте… в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, э-э-э… как там? отнюдь же… отнюдуже отбеже… э-э-э… болезнь, печаль и воздыхание…
Лязганье костей стихло. Скелеты стояли, раскачивались, будто на ветру, щелкали челюстями. Но увы: дальше Алексей ничего не мог вспомнить, как ни напрягал свой мозг. Тогда он запел хрипло «Вечную память»:
– Во блаженном успении ве-ечный покой подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим… имена Ты их знаешь… и сотвори им вечную па-амять! Ве-ечная па-амять! Души их во благи-их водворя-атся и память их в ро-од и в род. Ве-ечная па-амять!
Как на кинопленке, отматываемой назад, мертвецы полетели задом в черные дыры выходов, а те, что были порублены электрическим крестом, восставали из груды костей, наподобие голливудских терминаторов, собирались в скелеты и тоже улетали в свои склепы, ямы и пещеры. Звонарев еле успевал уворачиваться от них. Под занавес проплыли, по-прежнему обнимаясь, «Ромео» и «Джульетта» и хозяин лабиринта с пастушком, все еще играющим на дудочке – только уже не «ту-ру-ру», а «ру-ру-ту».
Все стихло.
– Неплохо! – сказал голос Пепеляева под самым левым ухом Алексея.
Он в бешенстве обернулся, желая и его перекрестить лучом, но никого не увидел.
– У меня ведь высшее образование, – кривлялся невидимый Пепеляев. – Не то, что у этих, большинство которых даже грамоте не разумели! Меня на арапа не возьмешь! А потом – я же живой. Это мой дух с тобой путешествует, а тело лежит в сквере под скамейкой на Садовой улице. Я все-таки раздобыл дозу “герыча”, – правда, суррогатного, плохого.
«Ну и хрен с тобой, говори, – подумал Звонарев, – если ты невидимый и живой, стало быть, не очень и опасный».
– Н-ну, как вам сказать?.. – с профессорской интонацией возразил Альберт Иванович.
– Молчи! – цыкнул на него Алексей.
– Ах да, вам же, как добру молодцу, надо решить, по какому из трех путей идти! Умолкаю, умолкаю…
«Лучше бы ты, сволочь, указал мне настоящий путь», – подумал Алексей. Выбирать, по сути, было не из чего. Ему не подходили все три дороги. «Какой же ты идиот! – вдруг воскликнул он и ударил
