к народным депутатам, чтобы воспрепятствовать бедствиям, которые готовит стране Ваше Превосходительство. Вы, Ваше Превосходительство, своенравны, решаете все единолично, упорствуете в своих намерениях, а для меня важно сделать все, чтобы те, кто это может, удержали вас».— «Дон Доминго, вы принудите меня принять меры».—«Делайте, что считаете нужным!» — «Суровые!» — «Как знаете!» — «Вы не понимаете, что я имею в виду?» — «Понимаю, вы прикажете расстрелять меня! Так за работу же!»
Бенавидес посмотрел на меня в упор, и, клянусь, он не увидел на моем лице ни тени бравады —в ту минуту на меня снизошла божья благодать: ведь я отстаивал общие права, а их собирались растоптать. Во взгляде Бенавидеса я прочитал уважение, восхищение, сочувствие, и мне захотелось ответить взаимностью на этот порыв его души. «Сеньор,— сказал я,— не марайтесь. Как только вы почувствуете, что не в силах дольше терпеть меня, вышлите меня в Чили; я же — имейте, Ваше Превосходительство, это в виду —буду делать все, что сумею, чтобы удержать вас от заблуждений, к которым влекут вас тщеславие и необузданные страсти». С тем я и откланялся.
Несколько дней спустя я вновь был вызван к губернатору. «Мне стало известно, что вы получили прокламации из Сальты и из лагеря Брисуэлы»[453].—«Да, сеньор, и я намеревался принести их вам».— «Я знаю, что они доставлены вам, но не догадывался (добавил он с ехидством), что вы собирались показать их мне».—«Дело в том, что я не успел переписать мои соображения, коими желал сопроводить их. Вот здесь, Ваше Превосходительство, то и другое».— «Эти воззвания отпечатаны здесь».— «Ошибаетесь, сеньор, они отпечатаны в Сальте».— «Гм! Вы меня не проведете».— «Я никогда не лгу, сеньор. Повторяю, они отпечатаны в Сальте, в типографии Сан-Хуана нет такой заглавной литеры, и такой, и такой...»
Бенавидес стоял на своем, вызвал Галабурри и убедился, что неправ. «Дайте мне эту рукопись».— «Я прочитаю вам, сеньор, это черновик».— «Читайте». Я молчал. «Читайте же».— «Ваше Превосходительство, прикажите сеньору начальнику полиции выйти, я вовсе не собираюсь посвящать его в их содержание».
И как только тот вышел, метнув на меня взгляд, суливший наихудшее (но разве мне следовало расплачиваться за его дурное воспитание — ведь он торчал здесь третьим лишним), громко, с чувством я прочитал мой factum[454], подчеркивая голосом те идеи, к коим намеревался привлечь особое внимание. Закончив чтение, приведшее меня в возбуждение, я поднял глаза и во взгляде каудильо ... прочитал равнодушие. Ни единая мысль не задела его душу, ни малейшего сомнения не проснулось в ней. Упрямство и тщеславие были той броней, что ограждала его разум и дух.
Бенавидес — человек умеренный, и потому Сан-Хуан пострадал меньше, чем другие города. У него незлое сердце, он терпим, зависть почти не тронула его душу, он терпелив и упорен. Позднее я не раз размышлял о том, что разум бессилен при столкновении с определенным уровнем духовной культуры, его доводы слабеют и словно скользят по гладким задубелым поверхностям. Как у большинства людей в нашей стране, у Бенавидеса нет ясного представления ни о праве, ни о справедливости. Я слышал, как он с жаром доказывал, что в провинции не будет порядка до тех пор, пока существуют адвокаты, что его приятель Ибарра преспокойно правит потому, что каждые два дела из трех решает по собственному усмотрению. Бенавидес для Росаса — лучшая опора: его власть покоится на инертности и исполнительности, а это влечет к бездействию, угасанию, и не нужно ни насилия, ни тех, кто его осуществлял бы. Если не считать Ла-Риоху, Сан-Луис и ряд других провинций, Сан-Хуан претерпел наиболее глубокие изменения, ибо Бенавидес воспитал у всех пассивность, насадил свой практицизм, запретил все, что составляет общественную жизнь, то есть сделал именно то, что всегда происходит при деспотизме. Что ж, ешьте, спите, помалкивайте, улыбайтесь, коли способны, потерпите лет двадцать, и ваши дети станут ходить... на четвереньках.
Но Бенавидес хотел освободиться от всех оков, ему не терпелось ринуться в бой, стать генералом армии, и для достижения своих целей он использовал те же средства, что и сам Росас. Он добился предоставления ему чрезвычайных полномочий, набрал отряды, поставив во главе подозрительных типов, причем ни один федералист, представляющий хоть что-нибудь из себя как личность, не занял ни одного видного поста в его воинстве. Командующим стал некий Эспиноса, тукуманец, бывший лейтенантом или капитаном у Кироги, отчаянная голова и пьяница-нелюдим. Был выпущен из тюрьмы один из Эррерасов, последний ив трех братьев-бандитов, чилийцев, осужденных на смерть за душегубство и грабежи; двое из них были уже казнены, а этот позднее был казнен самим Бенавидесом, когда вновь вернулся к своей профессии мародера. Призвали на службу индейца Сааведру, убийцу и грабителя,— потом его порешили в пьяной драке, пырнув ножом. Капитаном служил актер-комик Майорга из Лимы, в пьяном виде он был убит генералом Ача. Бенавидес приблизил к себе Хуана Фернандеса, юноша был из хорошей семьи, но якшался со всяким сбродом, предавался пьянству и азартным играм; это было существо самое ничтожное и самое безжалостное из всех тогдашних душегубов Сан-Хуана. Чин майора получил один развратный, лживый, жестокий и невежественный итальянец. Под начала этих отбросов общества собрались молодые люди темного происхождения, все они были необразованны, многие вышли из самых низов, однако ими владело желание возвыситься, и в дальнейшем некоторые, несмотря на столь дурную школу, действительно стали хорошими военными и достойными гражданами.
Объединенные провинции без федерализма и всеобщее равенство — такой должна быть основа общественной организации. Раньше офицерский состав армии всегда готовился в военной академии Вест-Пойнта[455], и поныне знаменитой во всем мире уровнем обучения и отборным составом кадетов, отпрысков самых влиятельных и именитых семейств. Ведь на Чили покой и благоденствие снизошли лишь в тот день, когда она облагородила армию, призвав в ее ряды выходцев из высшего сословия. А в Аргентинской Республике все извращено: низкое возвышено, а то, что было само по себе возвышенным, унижено и изгнано. Так победив и на этом держится федерализм, и его столпы, чтобы выжить, дрожа от страха, запугивают, унижают, совершают все новые и новые преступления. В то время у Бенавидеса не было сведущего министра, все федералисты разбежались, и он сам вместе со своим воинством осуществлял: свое темное дело. Вот так, позоря и унижая народ, но прикрываясь его именем, узурпируют власть!
В конце концов меня вызвали в дом губернатора в четвертый раз. Но теперь меня предупредили, что я избран жертвой. Было воскресенье, я
