Громыхнули ботфорты по гулким половицам, Гость пересёк кухню — многообещающе звякали шпоры, чёрные полы плаща хлопали крыльями, разгоняя тепло по углам. Обойдя стол противусолонь, он поставил поднос с дыней в центр стола, уютно расположился на Евином месте и закурил. Длинную чёрную трубку — дым из неё почему-то стекал вниз, на пол, и даже на вид был холодным. Мы молчали. Было слышно, как ветер воет в печных трубах и отчаянно хлопает ставней на чердаке.
— А что это вы в рясе? — спросил я, понимая, что от молчания скоро оглохну. — И почему в обуви на кухне?
— Это не ряса, это плащ, — сказал Гость и уставился на меня прозрачным взглядом.
— А здесь не трактир, — возразил я. Кузина Сусанна выронила мундштук ещё раз.
— Много ты знаешь о трактирах, сопляк, — невозмутимо сказал Гость и цыкнул уголком рта.
— Гораздо больше, чем вы о хороших манерах, — хладнокровно произнёс я.
— Как тебя зовут, щенок? — спросил Гость и опять нервно подёргал челюстью.
— По-другому! — ответил я, понемногу мне стало ясно, что терять больше нечего. Смерть сняла свою хламиду и радостное «Тиинк» её косы я услышу, скорее всего, уже там, за мостом. — Надо вам, собственно, чего? И где, интересно, Ева? Вы её что, съели?
— Столько вопросов, столько вопросов, — хрипло сказал Гость. — А если я не хочу разговаривать с тобой, отродье?
— Тогда идите помолчать куда-нибудь ещё, ладно? — огрызнулся я. — Именно вас, кажется, не звали…
Мне очень не нравится, когда меня называют отродьем. Оскорбительно как-то.
— Ишь ты… — помолчав, произнёс Гость. — Такой тщедушный, а лезет. Тявкает.
— Лезу тут не я, а кое-кто другой, — сказал я. — У вас наверняка и имени-то нет?
Вместо ответа гость лишь погрозил мне пальцем — облик Евы исчезал словно снег на солнце — её шрам на его запястье потускнел, выцвел, а затем и совсем исчез. В волосах перестали мелькать рыжие пряди.
— Я был очень многим, перед тем как надеть это воплощение, — сказал Гость и где-то в недрах квартиры пискнула мышь. — И имён у меня — не менее тысячи.
— Наверное, в школе было непросто? — спросил я, окончательно озлившись. — Пока дозовутся. Такие нервы.
Гость посмотрел на меня, гневаясь, и очи его тускло блеснули красным. Я вновь решился на вылазку:
— Так имя всё-таки есть? Или нет? Определитесь уже. Вот как вас мама называла? — осведомился я, чувствуя былой холодный и липкий страх.
— Мама… — сказал он, словно пробуя это слово на вкус. — Мама… Вот этого не помню….
И он выложил на стол нож — очень чёрный, очень старый и жутко голодный. Тётя Зоня заплакала в голос, и нос у неё распух.
— И кто после этого отродье? — не сдался я.
— Ты доболтаешься, — пригрозил он мне. — Я выдерну твой язык. Колокольчик!
— От бубна слышу, — ответил я. И тогда он кинул в меня нож. Все завизжали. Бабушка вынула гребень из волос.
Я выдернул из кармана первое попавшееся и бросил навстречу ножу, пришлось действовать быстро, а этого я не люблю.
Наперерез ножу выступил томный юноша в коротком красно-зелёном плаще, с кубком в руках. За краткое мгновенье, полное дыма, страха, холода и слёз, он посмотрел на меня, понимающе улыбнулся и, как бы с ленцой, окатил летящую в меня смерть чем-то из своей чаши. Нож съёжился, издал воистину нечеловеческий визг и обернулся кучкой праха.
Всадник, на которого попали брызги, поперхнулся своим холодным дымом и закашлялся.
Юноша сдёрнул с головы фантазийную шапочку.
— В следующий раз мы встретимся не скоро, — сказал он. — Abiento… Мне было приятно стать частью твоей судьбы.
— А вот почему ты в колготках? — глупо и радостно спросил я. Бабушка и кузина Сусанна трагически закатили очи горе.
— Но это кальцоне, у нас все так ходят, — немного обиженно протянул он. — Поверь, очень удобно — никаких пуговиц.
— Так что же дальше? — проныл я. — Ты ведь знаешь, скажи… если ты не случаен.
Паж прикусил пухлую губу.
— Даже не знаю, что тебе и сказать, — развёл руками он. — Новости не будут печальны. Вот собственно и всё. И юноша растаял.
— В чём удобство-то? — поразмыслил я вслух. — Вон, на Ваксе тоже ни одной пуговки… разве нос. И, потом, какие новости? Вот ведь — валет, честное слово!
Гость продолжал кашлять, но уже не так надсадно.
— Чтоб тебя удавило, — ласково пожелал я ему, и тут он зарядил в меня Силенцией. Это такое заклятие в Старой Книге, оно открывает раздел «Сон». Губы словно склеились.
— М-м-м, — разъярённо процедил я. Бабушка, как мне показалось, улыбнулась.
Гость обвёл присутствующих тяжёлым взглядом и хмыкнул.
— Ну наконец-то заткнулся, — сказал он. — Вот я и здесь. Пришёл, как говорится, за своим. Привет. Лет десять уже надеялся. А тут тёмные дни и этот дурик, в питье неразборчивый, — кивнул он в мою сторону подбородком. — И тот шкет, — подбородок указал на скрытого материнской спиной Витольда… — Впустили. Вы представляете, Хозяйка?
Бабушка немного порозовела. «Или у неё температура, или она злится», — решил я.
Молчание сильно давило на горло, я провёл пальцами по шее и в вороте наткнулся на давешнюю иголку. «Синяя пуговка!!! — восторженно вспомнил я. — А ведь зачем-то я её переколол, иглу-то. Это Дар! Настоящий дар! Случайная радость».
— Правда, пришлось менять облик, и не раз, — вёл своё Гость. — Тут мне очень помогли ваши ближние. Вы не представляете, какие все сейчас доверчивые и дремучие — и ни перекреститься, ни плюнуть — ведь ничего не умеют. Все думают, что поможет, — он наморщил высокий лоб, красивые брови изогнулись, — …что-то такое, что называют… О! Справка! И ещё… пропуск! Это требуют все, а про такую мелочь, как гвоздь или шерсть — никто и не вспомнит! Что вы с собой сделали… Просто удивляюсь.
— Ф-ф-ф-ф, — посмеялся я. Вы никогда не пробовали смеяться, со ртом, запечатанным заклятием, которому не менее полтыщи лет? И не пробуйте — неудобно.
— Не вижу смысла представляться. Вы все знаете моё имя, — заявил Гость подчёркнуто зловеще. Тётя Женя наконец затолкала детей за спину и сидела на стуле прямо, как инфанта, светясь от бледности. Яна беспрерывно всхлипывала.
— Заткнись, овца! — цыкнул на неё Гость. Яна громко икнула и действительно стихла.
Шморгающая тётя Зоня, в первый раз на моей памяти, обняла дочь и погладила по глупой голове.
Я выдернул из иглы нитку и связал из неё узелок, на узелок полагалось подуть и мне пришлось дуть носом — ещё неудобнее, чем смеяться с закрытым ртом.
