Домик Весселя — простая низкая бревенчатая изба. С дорожки уже была видна шиферная крыша, березки, росшие на пригорке. Я продолжал автоматически шагать, хотя сердце замирало, а в ушах звенело. Еще не поздно было повернуть, спрятать ведро, найти какое угодно извинение; еще не поздно было избегнуть западни, той ловушки, в которую я попал в силу собственной глупости и заносчивости. Еще было время. Но я упорно шагал. Последние сто метров, словно завороженный, желая, чтобы разверзлась бездна и поглотила меня. Не смел представить, как постучу в дверь и передам ведро. А вдруг она сидела и ожидала меня? Именно меня! А вдруг она говорила с Гердой Бергсхаген и знает, что я могу появиться в любую минуту? Хотя одному Богу известно, что наболтала ей Герда, которая в меня влюблена, а значит, могла напридумать всякое — бывалое и небывалое. Я хорошо понимал суть любовных смятений.
Я надеялся на сумерки. Они помогут мне, должны помочь. Стану тогда частью лесной мистерии и последние метры пути буду парить в воздухе, подлечу к дверям, постучу и предстану перед ней как откровение этого прекрасного вечера… протяну ведро с молоком и сразу же исчезну, будто порыв ветра… Но, к сожалению, до настоящей темноты было еще далеко. Небо стояло высоко, над пригорком — белесое с бледно-голубым и светло-розовым оттенком, отсвет уходящего дня проникал между стволами деревьев и освещал местами дорожку; все вокруг будто серебрилось, а воздух словно переполнился пылью, постепенно исчезавшей в придорожной траве и в листьях, радостно обратившихся к западу и трепетавших на ветру; и рука моя тоже казалась белой и светилась подобно цинковому ведру с молоком — главному виновнику происходящей катавасии. В окнах дома было темно, хотя, понятно, свет зажигать еще рано. Тихо. Никаких признаков присутствия человека. Но она могла случайно подойти к окну и тогда не могла не заметить мою длинную и неуклюжую фигуру. Не исключено, что она специально стояла и наблюдала. Бросило в жар от этой мысли.
Когда я вошел, она явно была ошеломлена. Смотрела в недоумении то на меня, то на ведро, которое я молча протянул ей, пребывая тоже в изумлении, не будучи даже в состоянии произнести обычного приветствия, потому что выглядела она совсем не такой, какой я себе ее представлял: она была маленького роста, волосы не темные, а светлые, волнистые и кучерявые, трогательная улыбка…
— Что это? — спросила она слегка нервозно.
— Молоко, — заикаясь промолвил я, — из Фагерлюнда.
— Ах, молоко! — воскликнула она. — Спасибо.
— Он не смог прийти, — сказал я.
— Не смог?
Я понял: она ждала его.
Пока я не в состоянии был оценить ее по достоинству. Заметил, что она молодая, маленькая, хрупкая, приятная, кудрявые волосы обрамляют узкое и бледное лицо, несколько изнеженное. Она не была темной и экзотической, как утверждал Йо; напротив: большие глаза были приветливыми и голубыми, широкий рот улыбался. Как же Йо смел утверждать?
Теперь я понял, он никогда ее не видел. Йо никогда не встречал Катрине Станг, он только слышал о ней от сестры и нарисовал себе фантастическую картину с помощью фотографий в журнальчике. Так обстояло дело.
— Заходи!
Сказала просто и естественно. Никогда не отважился бы лично я пригласить кого-нибудь, особенно незнакомую девушку, таким вот непринужденным тоном. А ее приглашение выглядело обычным в обычной жизни, ничего исключительного, но все же… для меня оно прозвучало более, чем многозначительно.
— Ты, значит, из Фагерлюнда. Живешь у тети и дяди? — спросила она, когда я, наконец, решился сесть на табурет возле печки; важно было сохранять между нами дистанцию и прежде всего, подальше держаться от проклятой соблазнительной тахты.
— Я… точнее, я расположился отдельно в избушке… Но, конечно, я приехал к ним в гости.
Мои слова об уединенном житье, казалось, не произвели должного впечатления. Никакого эффекта. Еще я панически боялся, что от волнения начну хрипеть.
— Герда рассказывала о тебе. Ты в Хамаре ходишь в гимназию?
Герда, значит, пронюхала. Новый повод для продолжительного смущения: «Что она еще нагородила? Не знает ведь меня!»
— Да. Перешел в третий класс…
Ложь. Идиотская ребячья ложь, которую легко проверить, легко уловить. Пятнадцать лет, и так лгать без стеснения о том, о чем не полагается лгать.
— У меня подруга ходила в эту гимназию.
— Ага?
Итак, общая знакомая, выдумка Герды. Я чувствовал, как во мне растет праведный гнев против несчастной Герды, рассказывающей разные нелепицы лишь потому, что влюблена в меня. Я чувствовал себя глубоко скомпрометированным.
Она взяла пачку сигарет со стола и протянула мне:
— Куришь?
— Что? Нет, нет, спасибо. Я вяло покачал головой.
Курить, конечно, я пытался, и не раз, когда оставался один в комнате, но потом так мучался, так душераздирающе кашлял, что рисковать сейчас не стал. Она же закурила и спокойно выдыхала колечки дыма в комнату. Сколько ей лет? Девятнадцать? Точно!
— Надолго приехал?
— До конца каникул…
— Здесь не очень-то разгуляешься, — сказала она.
Она говорила и говорила, будто мы были давними друзьями, не замечая моей подавленности и нерешительности. Она — естественная, мягкая и нежная; я — скованный, словно парализованный, отчаявшийся. Одним словом, сам себе враг. И Герда Бергсхаген, конечно, тут ни причем.
— Ну, мне пора, — сказал я, лишь бы что-то сказать, и она посмотрела на меня так нежно, так заинтересованно, что я не посмел встать и продолжал сидеть. В голове сумбур, ни одной интересной темы для поддержания разговора с девушкой.
— Много дел. Веду наблюдения за природой.
— Какие?
Вот и пойман с поличным. Что мог я, пятнадцатилетний, наблюдать такого важного, чтобы сообщить об этом девушке лет на пять старше, которая сидела и спокойно дымила сигаретой и смотрела открыто, не стесняясь мне прямо в глаза? Мой ответ о наблюдениях за природой был лишь метафорой моей жизни, эхом моих чувствований, выражением моей беспомощности в человеческом мире… Но тут вдруг пришло в голову:
— За насекомыми! Да, и за насекомыми тоже! Стоит задуматься, какие виды насекомых существуют, какие формы! Потом они такие прилежные! Весьма занимательно наблюдать, как они строят замысловатые ловушки, охотятся за добычей, работают с утра до вечера, не зная отдыха и покоя… Почти как мы люди!
И она вдруг подхватила мою мысль:
— Интересно, а представь, что мы были бы насекомыми! Представь, все, все люди — насекомые! — Она засмеялась. Я нисколько не удивился бы, если бы она захлопала при этом в ладоши, так заразителен был ее смех. — Представь, если мы однажды были осами, комарами или жуками… Или? Какие еще есть насекомые?
— Мухи, — сказал я уверенно, не задумываясь.
Видел их перед собой, кружащихся в самых грязных местах, везде и всюду; таких дерзких, надоедливых, хитрых, опережающих всегда тех, кто хотел их поймать — нахальных, несимпатичных… Да, мухами были многие. Почти все.
