— Ух, противно как! — Она наморщила свой изящный носик. Погасила сигарету. — А я думаю, что большинство людей — пчелы, и я, вероятно, тоже. Пчелы или муравьи. Вспомни, ведь они стремятся к чему-то своему, работают, чтобы получить то, в чем нуждаются, трудятся день и ночь… Подумать только, как скучно живут многие люди, год за годом…
Она вздохнула, будто страшно была огорчена сравнением людей с насекомыми. Я заметил каждую черточку на ее утонченном лице.
— Впрочем, ты прав, — продолжала она помолчав. — Есть тоже мухи, по-настоящему отвратительные… навозные. Кем бы ты хотел быть, если бы пришлось выбирать?
— Пауком, — снова сказал я уверенно и без запинки. — Паук — индивидуалист, артистическая натура. Самостоятельное, независимое существо: ловит в сеть других насекомых и уничтожает их, не покидая своего тайного жилища. Он превосходит всех насекомых. Он мой любимец, я предпочитаю его.
— Ну и фантазер ты! — прервала она меня. Но я видел, что она заинтересовалась. Я сделал правильный выбор.
— А кем бы ты хотела быть?
Теперь наступил ее черед для признаний. Про себя я определил ее как бабочку.
— Знаешь, я… — сказала она и хотела засмеяться, но не получилось. Может, божьей коровкой, если бы могла. Они такие красивые и такие доверчивые, невинные… Но больше всего, думаю, я подхожу, чтобы быть ночным мотыльком.
— Ночным мотыльком?
— Да, ну ты же знаешь, они появляются с наступлением темноты, слетаются на свет и — сгорают…
— А…
Между нами будто в мгновение ока восстановилась некая близость. Будто она хотела сказать больше, будто хотела высказать все, что у нее на душе, довериться мне (я был готов к ее исповеди, считал, что заслужил). Но… она не посмела. Не была уверена во мне? Сомневалась, стоит ли мне, неуклюжему подростку, сидящему на табуретке возле печи, судорожно сжимающему руками колени, сообщить свою тайну? Я не осуждал ее. Но неужели она не видит мою душу, ведь она вот — нараспашку, нуждается лишь в помощи, взывает, кричит?..
— Нет, ночным мотыльком я была давным-давно, — сказала она и взяла еще сигарету. Пальцы у нее — тонкие и длинные, на ногтях овальной формы виднелись остатки розового лака.
— Но теперь я превратилась в муравья, да в муравья. Или стану им скоро…
— Сколько ты еще здесь пробудешь?
Я осмелился задать вопрос, поскольку уже достаточно стемнело.
— Не знаю… до осени, думаю, пока не подыщут мне работу и место, где я могла бы жить с Ханной…
Ханна. Ребенок. Дочь. Правда реальности покоробила меня.
— Нелегко, должна тебе сказать, попасть в беду и опозорить всю семью. Я имею в виду не мою.
Она усмехнулась и пустила колечки дыма к потолку. Волосы упали на щеки и сделали ее лицо таким узеньким и маленьким, почти детским и невинным. И все же, если сказать честно, между нами не возникло близости. Почему? Пусть бы говорила со мной, как сейчас, откровенно и естественно, как с равным:
— Ужасно глупо, идиотство одно прятаться, лишь бы только избежать людской молвы. Сказали, я смогу «отдохнуть», но ничего не вышло… Да еще он был женатым, как бы вдвойне стыдно. Ты бы видел их лица, когда я сказала, что аборт делать поздно. Тогда они во чтобы то ни стало хотели удочерить ребенка. Слушать меня не хотели, словно не понимали, что я хочу жить со своей девочкой. Вот и нашли выход, столкнули меня сюда…
Она говорила быстро и прерывисто, будто боялась, что ей помешают рассказывать, хотя я сидел как мышь, боялся не только заговорить, боялся пошевельнуться… я всецело был на ее стороне, я хорошо знал глупости и лицемерие взрослых. Я был во всем с ней согласен.
— Впрочем, хорошо, что он был женат, — продолжала она. — Иначе они принудили бы меня идти под венец. Но выходить замуж не хочу, ни в коем случае! Да и никто не смеет принудить меня, я совершеннолетняя, хотя люди болтают, что не выгляжу на свои лета. Но материально, пока не получу работу, я зависима от них…
Она прервала свой рассказ, в последний раз энергично затянулась сигаретой и раздавила окурок в пепельнице.
— Конечно, не умно было связываться с женатиком, заранее знала, что ничего хорошего не получится, но что было, то было. Ничего не поделаешь. Мы работали в одной и той же фирме, я — секретаршей. Влюбились, как сумасшедшие. Но он не хотел уходить из семьи… Один раз забыли предохраниться, вот и получилось…
Такова была Катрине, ночной мотылек. Возраст — немногим больше двадцати лет, а ее женатому кавалеру уж точно было за тридцать, а… Господи, моему дяде Кристену ведь за сорок… В груди сдавило от волнения. Но она же говорила со мной так просто, доверила свои интимные дела, значит, видела, поняла, что я… Наличие женатого друга мешало мыслить разумно. Однако я все же до умопомрачения был рад, что она говорила со мной нормально, как с равным, разбирающимся в эротических делах. Значило ли это, что я тоже смогу действовать самостоятельно? Что стану свободным, независимым и уверенным в себе? Буду отстаивать свои права всегда и во всем… И она будет счастливой, несмотря на все, что ей пришлось пережить, и я тоже буду счастливым, разумеется, с ее помощью.
— Ой, смотри, совсем стемнело, — сказала она и встала, подошла к печи, где стояла лампа и где сидел я, сняла стекло и натренированным движением зажгла маленькой зажигалкой фитиль. Желтый свет осветил черты ее лица, и я как-то сразу успокоился; подумал еще, что пройдет немало времени, прежде чем я смогу быть волевым и стойким, как она, пока же… пока я старался привлечь ее внимание к своим модным брюкам и модным кроссовкам; вел себя одним словом по-ребячьи, почти в духе Йо.
Она стояла у стола в своем коротком летнем платье, слегка примятом, одной рукой подпирая щеку, словно задумалась о чем-то, потом подошла к окну и пристально всматривалась в темный лес, в небо, все еще излучавшее перламутровый белый свет.
— Ух, прохладно стало, как только солнце зашло, — сказала она. — Тебе тоже холодно? Давай растопим печь, правда в этой хибарке нечем рубить дрова, ножа даже нормального нет…
Нож! А я забыл взять его! Разве я не охотник? Разве я не лешак? Дурак, побоялся взять его, думал — несерьезно, ребячество.
— На днях у меня был твой дядя, он помог разжечь огонь. Собрал ветки в лесу… Он такой хозяйственный…
— Я тоже могу…
Я направился к выходу, чтобы принести ветки. Если он мог, значит, и я могу. А вчера он попросил у меня нож…
— Нет, нет, не беспокойся. Потом не так уж и холодно. Хотя, конечно, просто приятно смотреть на пламя и чувствовать тепло.
Я снова сел на табурет, посрамленный, потому что он был «хозяйственным», мастером на все руки…
— Давай играть в карты, — сказала она. — В покер. Умеешь?
Я не умел играть в покер. Когда-то играл в вист, но давно. Я бы руку дал теперь на отсечение, чтобы понять загадочный ход замысловатой игры в покер. Но мой ответ не остановил ее:
