Он смятенно умолк, потому что появился Штальшмидт и встал рядом с ним.
— Чего кричишь? Болтаешь с заключенными? Кто-нибудь из них говорит?
Он стал смотреть на пробегавших мимо, потом вскинул руку и указал пальцем.
— Вот этот! Он говорил! Я видел, как шевелились губы! Ко мне его!
Стоявший на страже с винтовкой обер-ефрейтор Браун бросился в круг бегущих и схватил за ворот оберст-лейтенанта с белой линией на красном значке. Штальшмидт несколько раз огрел его хлыстом но затылку и толкнул обратно.
— Свиньи! — заорал Штевер. — Шевелитесь, поднимайте ноги, соблюдайте дистанцию! Что это, по-вашему — музыкальная игра?
— Обер-ефрейтор, — покачал головой Штальшмидт, — у тебя нет никакого понятия о деле. Понаблюдай за мной, может быть, чему-то научишься.
Он с важным видом вошел в середину круга, щелкнул хлыстом, несколько раз открыл и закрыл рот, словно опробуя механизм. Наконец неистовый натужный крик огласил двор:
— Заключенные-е-е! Сто-о-ой! Строиться по двое!
Заключенные поспешили выполнить его приказ. Штальшмидт несколько раз присел. Хорошо быть штабс-фельдфебелем. Он не согласился бы стать больше никем, даже генералом. Через его руки прошли люди всех званий, кроме штабс-фельдфебелей. Поэтому он дедуктивным методом пришел к логическому выводу, что штабс-фельдфебели избавлены от наказаний, уготованных более заурядным смертным. Даже если б та история с поддельным пропуском снова всплыла… нет нет, это невозможно. Билерт наверняка занят более важными делами.
Штальшмидт опять раскрыл рот и закричал. Заключенные двинулись двойной колонной, повернув головы налево. Маршировали они так почти десять минут, потом один из них упал в обморок. Остальные маршировали еще пять минут тем же путем, переступая через обмякшее тело.
— Обер-ефрейтор, — сказал небрежным тоном Штальшмидт перед тем, как уйти, — если этот человек не придет в себя к тому времени, когда окончится прогулка, надеюсь, ты что-то предпримешь.
— Слушаюсь.
Штальшмидт ушел, бросив на попечение Штевера лежавшего без сознания заключенного. Правда, этот человек через пять минут пришел в себя, встал, прислонился к стене, и его стало рвать кровью. Штевер злобно смотрел на него. Почему он не может принимать наказание, как другие? Почему свалился в последнюю минуту? Ему казалось, что на сей раз Штальшмидт хватил через край. Этот человек числился за гестапо, а гестаповцы щепетильны в том, что касается их заключенных. Они не против того, чтобы ты слегка поразвлекся, но если б кто-то из их людей умер до казни, возникли бы серьезные неприятности. Герр Билерт очень строг в таких делах. Штевер слышал, что однажды за такое происшествие он посадил весь персонал любекской гарнизонной тюрьмы. А Штальшмидт уже подпортил себе репутацию историей с поддельным пропуском.
Штевер смотрел, как заключенный изрыгает кровь четвертый или пятый раз, и думал, что, может, есть смысл нанести визит герру Билерту. Сообщить кой-какие факты о Штальшмидте. В конце концов ни в одном из них нет вины Штевера, и будет чудовищной несправедливостью, если какая-то ответственность падет на него. Он всего навсего обер-ефрейтор, а обер-ефрейторы лишь выполняют приказы.
В следующее воскресенье лейтенант Ольсен услышал во дворе стук молотков, и часа три спустя к нему заглянул Штевер. Подошел к окну и принялся добросовестно опробовать прутья решетки.
— Просто проверяю, — сказал он. — На тот случай, если подумываешь перепилить их и удрать.
— Чем перепилить?
— Кто знает? — угрюмо ответил Штевер. — Заключенные горазды на разные хитрости.
— Был хоть один случай, чтобы кто-то бежал подобным образом?
— Пока что нет, но всегда бывает первый раз, так ведь? И я не хочу, чтобы он был в моем блоке. Пусть в других делают, что хотят, только не в моем. Кури. — Он достал две сигареты, зажег обе и протянул одну Штеверу. — Держи ее пониже, чтобы не увидел какой-нибудь любопытный тип. Я готов рисковать жизнью ради любого бедняги, которому предстоит это долгое путешествие, но не вижу смысла набиваться на неприятности — понимаешь? А они будут, если кто-то увидит тебя курящим. С заключенными нам сближаться нельзя, это приказ.
Лейтенант Ольсен лег на койку и выкурил контрабандную сигарету. Штевер взглянул через окно во двор.
— Слышишь этот шум? Знаешь, что там делают? Не смотрел, а? Конечно, отсюда много не увидишь, но, думаю, вполне можно догадаться.
— Мм-мм, — покачал головой Ольсен.
Штевер усмехнулся. Быстро, четко рубанул себя ребром ладони по затылку.
— Готовят эшафот. Возводит его команда саперов — не только ради тебя, само собой. К обезглавливанию приговорено десять человек. Всех казнят в один день. Так всегда делают. Ждут, пока не соберется целая группа, экономят деньги. Палача нужно вызывать из Берлина. Вместе с подручными. Считают, что не имеет смысла делать это чаще раза в месяц. — Штевер снова повернулся к окну. — Сегодня еще и гробы привезли; не бог весть что, но неплохие. Очень неплохие. На этот счет можно не беспокоиться. Корзины тоже.
— Корзины? — удивленно переспросил Ольсен.
— Да — для голов.
Наступило недолго молчание, потом лейтенант жутко улыбнулся. Лицо его побледнело, губы казались багряными.
— Возводят, значит, да? Наконец-то.
— Только из этого не следует, что за тобой придут сегодня, — шутливо сказал Штевер. — Помню, однажды его возвели, и он два месяца стоял без дела. Только из-за того, что гестапо не соглашалось с судьями. Судьи хотели освободить человека, а гестаповцы требовали крови. Конечно, в конце концов они своего добились. Как всегда. Помню, это был оберст. Полуседой. Он сидел в этой же камере. Обычно мы сажаем в нее таких, как ты.
— Как я?
— Ну… понимаешь, — Штевер виновато улыбнулся. — Тех, чья участь уже решена заранее.
— То есть, когда к вам поступает заключенный, вы уже знаете, какой будет вердикт? Еще до суда?
Штевер обвел взглядом камеру, оглянулся, снова посмотрел в окно и с доверительным видом подошел поближе к Ольсену.
— Я не должен тебе говорить, официально сам не должен знать этого. Но вряд ли ты долго здесь пробудешь, так что… — Он подмигнул. — Сохранишь в тайне. Когда заключенного привозят из гестапо, мы получаем его документы. И внизу с левой стороны стоит маленькая пометка. Судья получает копию с точно такой же. И все эти пометки имеют свое значение, понимаешь? У тебя она означала… — Штевер снова ударил себя по шее ребром ладони. — Гестапо уже решило, что ему нужно, поэтому мы знали твою участь еще до суда.
— А если суд примет иное решение?
Штевер покачал головой.
— Такого ни разу не было. И пытаться не стоит. Судьи все равно ничего не добьются.
— Да, видимо, — с горечью согласился Ольсен.
— Заметь, — сказал Штевер, — этих документов мы не храним. Как только дело закрыто, все бумаги тут же сжигаются. Даже копирка. Даже машинописные ленты. Уничтожается все. И, насколько меня касается, я совершенно ничего не знаю. Понимаешь, — он кивнул с глубокомысленным видом, — если придет время, когда тюрьма попадет в руки противника — а, судя по всему, рано или поздно так и окажется, — я уже решил, что буду говорить. Мы со Стервятником обсуждали это несколько раз — я всего-навсего обер-ефрейтор, я ничего не знаю, я только выполнял приказы. Разумеется, так оно и есть, — сказал он тоном праведника. — Пусть кто-нибудь скажет, что нет…
