Он сел на койку рядом с лейтенантом и толкнул его в бок.
— Какая разница, на чьей ты стороне? Лишь бы хорошо платили и не приходилось изо всех сил вкалывать. Работа у меня тут легкая, и уверен, противник охотно оставит меня здесь, когда придет сюда — у них не будет хватать своих людей, чтобы укомплектовать тюрьму персоналом, им потребуются такие, как я, само собой. А пока мне хорошо платят, чего беспокоиться? Пока что денег хватает, чтобы потрахаться, когда только захочу. — Он подмигнул снова. — Видел бы ты, какая у меня сейчас малышка! Не только с понятием, но и заводная на это дело. Готова всю ночь. И ублажать будет всеми способами, какими только душа пожелает. В «Камасутре» такого не сыщешь!
Он облизнул губы и покосился на заключенного, не разжег ли у него аппетит, но Ольсен, казалось, даже не слушал. Штевер встал и нахмурился. Он не любил впустую тратить слова.
— Ладно же, раз не ценишь моего разговора, пойду в другое место, а тебя оставлю беседовать с самим собой. — И, подходя к двери, добавил: — Тебе скоро надоест собственное общество.
Ответа не последовало. Штевер вышел, создавая как можно больше шума, хлопнул дверью, залязгал ключами. Потом заглянул в глазок, но Ольсен сидел в той же позе, с тем же выражением на лице. Казалось, он даже не заметил ухода Штевера.
В понедельник утром майор фон Ротенхаузен нанес официальный визит, чтобы зачитать осужденным приговоры. Его пробирала нервная дрожь, он заводил одну ступню за другую и сжимал бедра, словно ему не терпелось облегчиться. По обе стороны от него стояли Штевер и Грайнерт с автоматами наготове. В глубине существа майора фон Ротенхаузена таился ужас перед вспышками ярости у заключенных, и он был не из тех людей, которые держатся смело перед возможной опасностью.
Незадолго до полудня в глазке камеры № 9 появился большой рыбий глаз и долго, расчетливо смотрел на ее обитателя. Оставался он там почти десять минут, потом беззвучно исчез.
Через час явился Штевер с обходом и остановился поболтать.
— Палач здесь, — бодро известил он Ольсена. — Уже осмотрел тебя. Хочешь взглянуть на его топоры? Он привез три топора, сейчас они в одной из камер в этом коридоре. Громадные, острые, опасная бритва но сравнению с ними кажется детской игрушкой. Держит он топоры в специальных кожаных ножнах. Стервятник уже вытаскивал их, забавлялся ими. Он помешан на ножах и топорах. На всем остром. Просто мечтает полоснуть кого-то по шее.
— Падре еще не появлялся, — сказал Ольсен. — До этого они сделать ничего не могут.
— Не волнуйся, появится. Даже эти пруссаки не столь уж жестокие. Не отправят человека на смерть без того, чтобы дать ему сперва помолиться.
— Но когда он придет, как думаешь? — не отставал Ольсен.
— Скоро. Он всегда поначалу звонит, спрашивает, есть ли в нем нужда, и через пару часов приходит сюда. Не знаю, звонил он уже или нет. Может быть, нет. Возможно, благословляет части, отправляющиеся на фронт. Что-нибудь в этом духе. — Штевер задумчиво рассмеялся. — Забавно, правда? У священников и мозольных операторов сейчас столько работы, что они не справляются. До войны их знать никто не хотел. Теперь, кажется, люди не могут жить без них.
— И умереть без них, — негромко произнес Ольсен.
В тот вечер здание огласил долгий жалобный вопль страдающей человеческой души. Заключенные, дрожа, проснулись в камерах. Охранники либо бранились, либо крестились, в зависимости от характера и веры. Вопль поднялся, понизился, перешел в стон, затем вновь набрал силу и превратился в протяжный крик невыносимой сердечной муки. Через несколько секунд у камеры, из которой он несся, появился Штальшмидт. Послышались звуки ударов. Крик прекратился, и на тюрьму опустилась беспокойная тишина.
Священник появился утром в половине десятого. Это был невысокий, сутулый человек со скошенным подбородком и козлиной бороденкой, с кроткими голубыми глазами, плавающими в озерцах избыточной жидкости, с постоянно дрожащей на кончике носа каплей. Он забыл свою Библию и пользовался той, что была в камере. Но принес букетик искусственных цветов, завернутый в папиросную бумагу, и фигурку Христа с несколько помятым терновым венцом.
В коридоре за дверью камеры стояли Штальшмидт и Штевер. Штальшмидт неотрывно смотрел в глазок и, упиваясь, подмечал каждую подробность сцены. Негромко комментировал происходящее Штеверу, нехотя уступил ему свое место на несколько секунд, потом грубо оттолкнул его локтем и возобновил жадное наблюдение.
— Уже почти всё — сидят рядом на койке, держась за руки. Очень трогательно. Очень мило. Вот старый козел начинает плакать — пошло дело! Выплакивает глаза…
— Почему? — удивленно спросил Штевер. — Не его же казнят.
Штальшмидт, не зная, что ответить, пожал плечами.
— Видимо, потому что он священник, — сказал наконец штабс-фельдфебель. — Слуга Божий, понимаешь? Наверно, считает своим долгом проявить какие-то чувства, подготавливая человека к иной жизни.
Штевер сдвинул каску на затылок и почесал голову.
— Да… да, очевидно, вы правы.
Они отошли от камеры. Штальшмидт указал на нее через плечо большим пальцем.
— В таком вот положении, — сказал он, — мы с тобой уж точно не окажемся. Никакой паршивый священник не будет над нами мямлить, рассказывать сказочки о Боге и ангелах. Мы умеем держать язык за зубами, а голову на плечах. — Взглянул на Штевера. — Правда? — многозначительно спросил он.
На лице Штевера появилась слабая глупая улыбка. Он все еще носился с мыслью пойти в гестапо и тем самым упрочить свое положение. Невольно взглянул на толстую красную шею Штальшмидта и подумал, разрубит ли ее привезенный из Берлина острый, как бритва, топор с одного разу.
— На что уставился? — с подозрительностью в тоне спросил Штальшмидт.
— Ни на что, — пролепетал Штевер. — Я просто… просто взглянул на вашу… на вашу шею.
— На мою шею? — Штальшмидт машинально поднял руку к горлу. — Ну и что моя шея?
— Она очень крепкая, — пробормотал Штевер.
— Еще бы! Это шея штабс-фельдфебеля. А шеи штабс-фельдфебелей, мой дорогой Штевер, нелегко расстаются с телами. Не то, что у других, всяких лейтенантов, гауптманов и обер-ефрейторов.
Ноги Штевера зашаркали по каменному полу.
— Топоры у палача очень острые, — пробормотал он.
— Ну и что? — холодно спросил Штальшмидт. — Что это с тобой сегодня? Теряешь самообладание? Может быть, отправить тебя к психиатру? Или ты пьян? А? — Он пристально взглянул на Штевера, тот попятился. — Неужели еще не понял, что штабс-фельдфебелей не бывает среди тех, кому рубят головы? Видел ты хоть одного здесь, в тюрьме? Нет, естественно! Мы становой хребет общества, нас и пальцем тронуть не смеют. Представляешь себе, что будет, если мы объявим забастовку? Хаос! Полнейший хаос! Адольф, Герман[59], Генрих развалятся, будто карточный домик.
