I. Предательница
Где-то позади слышались выкрики и смешанный шум. Малыш и Легионер остались прикрывать нас с тыла, остальные быстро продвигались вперед. Они оба лежали в густом подлеске рощицы.
Появились быстро шедшие между деревьями четверо русских солдат с зелеными петлицами НКВД[1]. Они были еще очень юными, очень ретивыми; еще стремящимися преследовать и убивать.
Они выбежали из-за поворота тропинки. Легионер молча опустил вниз большой палец. Малыш усмехнулся в предвкушении. Автоматы их смолкли почти одновременно.
Малыш вскочил и стрелял в положении стоя, плотно прижав автомат к бедру. Отдача сотрясала весь его массивный корпус.
Легионер, спокойный и собранный, как всегда в бою, негромко напевал одну из своих бесконечных песен о смерти.
Русские попадали головой вперед на сырую землю. Только двое из них подавали признаки жизни к тому времени, когда стрельба прекратилась, и Малыш пошел довести дело до конца. На том этапе войны это было необходимой предосторожностью; никто не думал о том, что лежачих не бьют, даже смертельно раненные способны вскинуть оружие и выстрелить.
— Извините, ребята. — Малыш бесстрастно опустил взгляд на мертвых солдат. — Хоть мы и очень любим вас, рисковать не можем!
— Совершенно верно, — негромко произнес Легионер. — Они бы перестреляли нас, едва завидев.
Взвод был захвачен врасплох во время попойки — мы отмечали день рождения Порты единственно возможным образом. И были не в том состоянии, чтобы гостеприимно встретить русский отряд, напавший на нас так неожиданно. Узнали мы о нем, лишь когда окна разбились и на нас уставились черные дула четырех автоматов. Мы инстинктивно бросились на пол и закрыли руками головы. У Легионера и Порты хватило духу бросить в разбитые окна несколько гранат, но как нам удалось унести ноги, я так никогда и не узнаю. От потрясения у нас все еще кружилась голова и дрожали коленки.
Мы собрались вновь на дальней опушке рощицы. Недоставало восьмерых.
— Я видел, как двое упали, — сказал Порта.
Мы ненадолго задумались над тем, что сталось с остальными.
Когда Малыш появился вновь, он тащил упиравшегося русского лейтенанта. Старик твердо сказал, что его нужно взять с собой как пленника.
Подходя к минному полю, мы услышали, как лейтенант вскрикнул. Малыш засмеялся, а Старик яростно выругался. Через несколько секунд Малыш появился из кустов — один.
— Пытался удрать от меня, — весело объяснил он. — Сам напросился, разве не так?
Мы промолчали. Из кармана Малыша свисал конец удавки из стальной проволоки, оказывающейся очень кстати во многих случаях; всякий раз, когда требовалась быстрая, бесшумная смерть…
— Удавил беднягу? — удивленно спросил Старик.
Малыш пожал плечами.
— Я же говорю, — негромко ответил он, — пытался удрать…
— Другими словами, — сказал Старик, — ты совершил убийство.
Все мы — всё, что осталось от пятой роты — лежали на брюхе под яблонями, бесстрастно глядя, как подходят резервисты. Мы ждали их четыре дня, и теперь нам было уже безразлично, появятся они или нет. Они приехали на грузовиках, медленно ползущих двойной колонной. Мундиры и оружие их были еще совершенно новенькими, элегантными, блестящими и почти невероятно чистыми.
Мы равнодушно смотрели на них. Не слышалось никаких замечаний, да их и не требовалось; приближавшиеся резервисты говорили сами за себя. Было ясно, что у нас не может быть с ними ничего общего. Мы были солдатами, а они всего-навсего новичками. Это было видно по тому, как бережно они носили свое снаряжение; по их жестким, блестящим сапогам. Так старательно и так бессмысленно начищенным до блеска! В таких новых сапогах далеко не уйдешь. Им требовалось еще устроить купель из мочи, лучшего способа размягчить кожу и вместе с тем сберегать ее мы не знали. В качестве идеального образца солдатской обуви можно было взять сапоги Порты. Такие мягкие, что было видно каждое движение пальцев ног. И если от них почти невыносимо несло мочой, это представлялось небольшой ценой за удобство.
«От тебя разит, как от тысячи сортиров!» — было как-то сказано Порте во время парада, довольно резко.
Сказал это наш оберст[2]; его иногда непочтительно называли Косым из-за черной повязки поверх пустой глазницы. Мне показалось знаменательным, что, несмотря на брюзгливое замечание о вони, он так и не положил конец нашей манере мочиться на сапоги. Оберст долго служил в армии и знал, что у солдата главное — ноги. С растертыми ногами ты хуже чем бесполезен.
Малыш, все еще наблюдавший за прибывшими резервистами, неожиданно ткнул Легионера в бок.
— Как думаешь, где откопали таких вояк? Черт возьми, да это же курам на смех! Русские уничтожат их раньше, чем они поймут, что нужно делать… — Он с важным видом кивнул Легионеру. — Если б не такие, как ты и я, приятель, мы давным-давно проиграли бы эту воину.
Старик рассмеялся. Он пытался спрятаться от проливного дождя под довольно хилым кустом.
— Самое время дать тебе Рыцарский крест — раз ты такой герой!
Малыш повернулся и плюнул.
— Рыцарский крест! Пусть засунут его себе знаешь куда? В задницу — эта побрякушка ломаного гроша не стоит!
Послышались крики и брань командиров, шедших во главе приближающейся колонны. Один из рядовых, маленький щуплый старичок, уронил каску. Она с громким стуком откатилась к обочине, старичок инстинктивно вышел из колонны и заковылял за ней.
— Вернись в строй! — рявкнул возмущенный обер-фельдфебель. — Это что еще за игры?
Старичок заколебался, переводя взгляд со своей драгоценной каски на побагровевшего обер-фельдфебеля. Торопливо вернулся в колонну и пошел дальше; обер-фельдфебель сурово кивнул и остался на месте, свистя в свисток и во весь голос выкрикивая команды, подгоняя этих неопытных новичков на пути к неизбежной смерти.
Глядя на приближающуюся колонну, я видел, что щуплый старичок уже близок к тому, чтобы сломиться — как физически, так и морально. Потеря каски, видимо, явилась последней соломинкой.
Лейтенант Ольсен, наш ротный, стоял в стороне, болтая с лейтенантом, приведшим сюда резервистов. Никто из них не заметил этого инцидента, никто не заметил, что один из солдат на грани срыва. А если б даже и заметили, что они могли поделать? На этой стадии войны такое случалось сплошь и рядом.
