Приходит смех — идиотский, безумный. Гости смотрят на меня с брезгливой тревогой.
— Это же мафия, — говорю я сквозь смех и туман. — Это как игра в мафию. «Приходит утро. Все просыпаются и открывают глаза. Не просыпаются только Данилов, Клаус и Грета. Откройте карты и покажите нам вашу масть. Город хочет узнать, кем вы были: мирными гражданами или убийцами»…
Приходит вечер.
Приходит узкоглазый человек с недостающими пальцами. Деловито снимает полиэтилен с даниловской лодки. Тащит лодку к воде. В его сторону никто даже не смотрит. Как будто он невидимка.
Приходит тоска.
Приходят тени моих мертвых друзей. И тени врагов. Все рассаживаются, кто на чем. Как зрители перед главным спектаклем сезона.
В самом конце приходит чудовище о двух головах. Я не удивляюсь. Мне почти все равно. Я говорю ему: «здравствуй».
Это Оборотень.
Мой червонный сиамский валет.
Два одинаковых тела, два идентичных лица, две пары пристальных глаз.
Четыре руки: две для объятий, две чтобы душить.
Два чувственных рта. Один поцелует. Другой загрызет меня насмерть.
Один говорит:
— Я так по тебе соскучился, Ника.
Другой говорит:
— Ты мне снилась во сне.
Один говорит:
— Когда я увидел, что не проснулась Старуха…
Другой говорит:
— Когда я увидел, как она не проснулась…
Они говорят:
— Я сразу понял, что это ты.
— Я прилетел первым же самолетом.
— Чтобы быть рядом с тобой.
— Чтобы быть с тобой рядом.
— Чтобы тебя уберечь.
— Мой брат хочет убить тебя.
— Мой брат хочет убить тебя.
— Он не простит тебе смерти Греты.
— Он тебе отомстит.
— Иди ко мне, Ника.
— Иди ко мне, девочка.
— Это же я…
— Это я, Эрвин…
…Есть всякие сказки. Там злая колдунья превращает прекрасного принца в медведя. Или в свинью. Или в волка. Или даже в козла. Потом колдунья помещает его в ряду точно таких же медведей. Или свиней. Или волков. Или даже козлов… «Один из них — твой жених — говорит колдунья невесте принца. — Укажешь правильно — и я его расколдую. А ошибешься — погубишь и его, и себя…» Невеста должна узнать жениха и в таком обличье. Должна разглядеть его среди одинаковых, неподвижных зверей. Без всяких подсказок… Она всегда выбирает правильно. Только вот в сказках не говорится, как именно это ей удалось. Там предлагаются только общие формулировки. «Подсказало сердце». Или еще: «их вновь соединила любовь». Иногда там выходит солнце и «дарит свет истины».
А я в тумане. Связь прервалась. И мое сердце молчит.
Дай мне подсказку
Господи, или кто там, дай мне подсказку…
С противоположного берега реки раздается собачий вой, а может быть, волчий — глубокий, изломанный, как горловое пение народов Тувы. Один из «Эрвинов» задирает голову и смотрит на небо. На светлое небо, на круглую и мутную, цвета молочной пенки, луну. В луже топленого света эта луна кажется немного несвежей… Но собакам нравится падаль. И волкам тоже. И ему. Одному из двух… Он прикрывает глаза — не до конца видны полоски белков. Острый кадык мелко елозит под бронзовой кожей…. Собака воет. А может быть, волк. Протяжно и тяжко. У него такой вид, как будто он тоже хочет завыть…
Второй смотрит прямо. Смотрит лишь на меня. С надеждой, с тревогой. Подсказало сердце. Я, наконец, понимаю, кого выбирать.
Я говорю ему:
— Эрвин.
И он кивает. Он делает шаг в мою сторону… Но тот, второй, срывается с места и тоже шагает вперед. Вперед и немного вбок, так, чтобы преградить Эрвину путь. Его губы белеют от злости.
Они стоят, напряженные, опасные, готовые прыгнуть. Лицом к лицу. Отражаясь друг в друге. Как два свихнувшихся зеркала. Как согнутая пополам карта со сросшимся валетом червей.
— Прекратить! — Со стороны реки к ним подходит беспалый. — Прекратить цирк. Сейчас каждый сделает шаг назад.
Они вдруг слушаются. Как марионетки. Оба послушно отходят.
— Посланник…
— Посланник…
Они склоняют головы перед ним.
— Никто не тронет ее, — равнодушно сообщает беспалый. — Она нужна нам сегодня. На той стороне. И вы, оба, тоже нужны. Я поведу вас всех на экскурсию.
— Но, посланник!..
— Не обсуждается. — Его щелки равнодушно мерцают. Он уходит к реке.
Они оба провожают его одинаково обиженным взглядом. Потом тот, который смотрел на меня с надеждой, с тревогой, тот, которого я узнала, который первым ко мне шагнул, — он вдруг сплевывает, с тоской и досадой, себе под ноги. Потом поднимает на меня глаза. Они синие-синие. Я узнаю этот взгляд. Внимательный, как у доктора. Как у ангела, явившегося к смертному ложу… Как у Эрика, который душил меня ночью во сне.
— Я перегрызу тебе глотку. — Его верхняя губа ползет вверх. Не сейчас, так потом.
Он шагает прочь. Куда-то к реке. Потом вдруг останавливается. Он говорит:
— Эрвин! А помнишь сказку? Ну, где Герда и Кай?
Тот, второй, которого я не узнала, который чуть не завыл, который хотел меня защитить, который сейчас остается со мной, он чуть заметно кивает.
— Да, я помню.
— Так вот это она, — указывает Эрик рукой на меня. — Не узнаешь? Это Герда. Теплая, жалкая… Соблазн для таких, как мы. Для детей Люцифера… Это она. Беги от нее. Она накормит тебя сосисками! Она не даст тебе выложить вечность из кубиков льда…
Эрвин смеется:
— Ты знаешь, а я ведь люблю сосиски…
Его двойник понуро скрывается в камышах.
— …И не люблю вечность! — Он обнимает меня.
Я, наверное, должна что-то чувствовать. Что-то хорошее.
Но я деревянная. Я пустая. Мне все равно. С тем же успехом он мог бы обнять сухое полено.
Он шепчет мне на ухо:
Все наладится, главное — не делать ошибок. Как твой учитель, этот Подбельский. Он убил Йегера и даже не потрудился уйти. Зачем? Чего он добился? Международного скандала, и только. А Йегера сменят другие, такие же. Их ведь много. Их много, Ника. С ними нужно бороться не так. Нужно идти официальным путем. Собрать документы, доказательства, улики…
— Зинаида Ткачева уже пошла официальным путем. — Я с удивлением слышу свой собственный голос. Он звучит так, будто я разговариваю во сне. Монотонно и глухо.
