Душ занят. Там плещется двоюродный дедушка, с молодецким напором Соловья-Разбойника насвистывая мотивчик из «Крестного отца» Speak softly love, в народе более известный как «Давай покрасим холодильник в желтый цвет»…
— На вас кофе варить? — Я дергаю ручку запертой двери. Или чаю?
Данилов не слышит. Свистит. Я стою под дверью. Его свист щекотно и почти больно поддевает во мне, скатывает в комок и подталкивает куда-то вверх, к горлу, а потом к слезным железам, обрывок моего сна. Тот, где красные камни. И Данилов. Лицом вниз, вытянувшись по струнке…
Я завариваю себе кофе, а ему чай — заливаю и то, и другое кипятком прямо в чашках. Потом жарю яичницу — четыре яйца, без всего, только с солью; я выключаю конфорку через минуту.
Я не люблю и не умею готовить. Полугренландка, вероятно, не одобрила бы мои действия. Впрочем, все довольно горячее. Так что рассудок и чувство собственного достоинства должны остаться при мне.
Я пью кофе. Ошметки недозаваренных молотых зерен липнут к гортани.
Я ем яичницу. Яйца полусырые, но это довольно вкусно. Я съедаю два своих, а потом еще и те два, что поджарила для Данилова. Все равно они уже порядком остыли. Пусть жарит себе сам, когда выйдет…
Его чай тоже остыл. Затянулся какой-то сизо-дымчатой пленкой.
— Чай остыл! — кричу я.
Данилов не слышит.
давай покрасим холодильник в желтый цвет…
— Чай остыл! — Я стучу в дверь ванной.
Данилов не слышит. Свистит. Все ту же мелодию, снова и снова.
давай покрасим холодильник в желтый цвет…
Мне вдруг становится страшно.
он белым был…
Я дергаю дверь.
он синим был…
Я стучу. Обеими руками. Ногами.
Свист смолкает. Потом возобновляется снова. Бесстрастный. Беспечный.
Безукоризненный. Я вдруг понимаю, что Данилов обычно фальшивит.
Я вдруг понимаю, что это не он. Не Данилов там, в ванной.
Давай покрасим холодильник в желтый цвет
Я иду в сарай. По коричневому влажному следу, оставленному даниловской лодкой. Я беру в сарае топор. Я возвращаюсь обратно в дом. Спокойно, как робот. Как автомат. Как Железный дровосек, идущий к волшебнику Изумрудного города.
Я бью топором по двери в ванную. По тому месту, где должна быть защелка. Вжик. Вжик. Я вдруг вспоминаю то чувство. Из сна. Замах — удар. Косая линия смерти…
Свист по ту сторону двери смолкает. Потом дверь открывается.
Вода льется из душевой трубки в пустую ванну, отталкивается от эмалированного, с ржавыми потеками, дна и поднимается к потолку кривыми лапами пара.
Данилов лежит рядом с ванной, на кафеле, лицом вниз, вытянувшись по струнке, как оловянный солдатик. Вокруг лба растеклась густая красная лужица. Я сажусь рядом, на корточки.
Красная лужица очень похожа на разлитый ягодный морс. Я чувствую, как подступает безумие.
Как слаб человеческий разум.
Как легко подсунуть ему ложь вместо истины.
Клюквенный сок вместо смерти.
Я видела тебя мертвым. — Я ведь учил тебя всегда сомневаться в увиденном. — Я видела твою кровь. — Клюквенный сок, моя девочка…
Клюквенный сок. Это мы уже проходили. Это мы уже видели.
Клюквенный сок. Вот куда ты дел свою клюкву. Сомневаться в увиденном.
Клюквенный сок. Больше вы меня не обманете. Больше вы меня не унизите.
Клюквенный сок. Я обмакиваю в лужице палец, я слизываю сок языком.
Клюквенный сок. Слегка солоноватый на вкус. С привкусом железа и залежавшейся рыбы.
Конечно, клюквенный сок. Только на вкус он почему-то как кровь…
В этот момент Данилов снова начинает насвистывать. Не шевелясь. Не отрывая лица от красного кафеля. Speak softly love… Я вскакиваю на ноги. Я хочу убежать. Я очень хочу убежать. Но клюквенный сок, то, что должно было быть клюквенным соком, то, что я только что слизнула языком с пальца, то, что впиталось в меня, просочилось в меня, оно меня отравляет. Оно сгибает меня пополам, оно твердеет, набухает огромной замороженной ягодой где-то там, глубоко, в середине меня, там где сходятся ребра, там, где у человека душа… А потом оно лопается. Кофе с ошметками недозаваренных молотых зерен и четыре полусырых яйца выливаются из меня на кафельный пол.
Это не приносит мне облегчения.
Просто кажется, что из меня вырвали часть души.
И что я лишилась сразу и рассудка, и чувства собственного достоинства.
А свист продолжается. И только сейчас я, наконец, понимаю, что издает его не Данилов. А тот предмет, который зажат у него в руке.
Его телефон.
давай покрасим холодильник в желтый цвет…
давай покрасим холодильник в желтый цвет…
он синим был…
зеленым был…
Я разгибаю его холодные синие пальцы. Я достаю телефон.
Абонент неизвестен.
Я нажимаю на зеленую кнопку и молча подношу трубку к уху.
— …жаемый абонент! Сообщаем вам, что… — В трубке что-то щелкает, автоматический голос разом утрачивает свой скудный заряд электронной бодрости и дальше продолжает на одной, более низкой и какой-то мучительно недотянутой ноте. — Предотвратить. Конец. Может. Лишь примирение. Пяти первых, двух одинаковых и одного рыцаря. На границе миров. В присутствии… Извините. Связь прервалась…
Голос смолкает. Непроницаемая, как пузырь, пустота надувается в трубке. И проглатывает меня.
Остаток дня я провожу в этой глухой пустоте. В каком-то тумане. В ситуации прерванной связи.
Приходит сосед. Ужасается. Вызывает милицию.
Приходит милиция. Я что-то подписываю. Что-то рассказываю.
Приходит врач. Констатирует смерть от несчастного случая. Ничего удивительного. Пожилой человек: поскользнулся, ударился лбом о кафельный пол… Время смерти — приблизительно три часа ночи.
Приходит священник. Не отец Александр, другой. Равно душно читает молитву.
Приходят три женщины. Обмывают, одевают, выносят из ванной. Моют там пол.
Приходит мать, вся в длинном и черном. Готовит яичницу. Говорит, надо кушать.
Приходит Ткачева. Приносит с собой свежие новости: ее муж Клаус Йегер, депутат парламента, президент компании и бла-бла-бла вчера ночью был жестоко убит. Преступник задержан с поличным, это гражданин РФ и житель Украины Михаил Подбельский. Следствие имеет все основания полагать, что
Подбельский является членом организованной террористической группировки… Посол Германии в России уже заявил бла-бла-бла… И другая печальная новость: Грета Раух, депутат Бундестага, почетный член того и сего, отважная женщина, в годы войны оказавшая неоценимую помощь и бла-бла-бла, этой же ночью скончалась от кровоизлияния в мозг в своей берлинской квартире. В своей постели. Безутешные внуки скорбят.
