примирение, — говорит он беззвучно. И снова впускает меня.
Его мир — цвета палой листвы в сливочно-желтых лучах сентябрьского солнца. Его мир полон тепла, и елового хруста, и птичьих криков, и всплесков воды, и ароматного дыма, идущего от человеческих чумов…. Потом что-то меняется.
Все смолкает. Его мир вздрагивает и рушится вниз. Наполняется запахом крови, холодеет, застывает, темнеет. Его мир становится черным, тусклым и полым — как спинка высохшего жука-оленя.
Его мир выталкивает меня с сухим мертвым треском.
…Ледяные крошки под ним становятся алыми, точно пропитываются клюквенным соком. Он лежит на мерзлой земле, подвернув под живот копыта. Из его левого бока торчит рукоятка, г. го глаза стали цвета застывшей смолы. Золотые рога склонились на лед, словно в прощальном поклоне.
Рядом с ним, на коленях, пристроился Эрик. Одной рукой он оттягивает золотистую шкуру, другой пытается выдернуть меч. У него ничего не выходит.
Тогда он садится на красные катышки льда. Выпускает из руки меч — и той же рукой закрывает оленьи глаза.
Потом опускает голову на руки и беззвучно трясется.
У нас тут, кажется, два трупа. Старушка и парень лет двадцати. И еще двое без сознания. Девчонка и брат того парня. Откуда знаю, что брат? Приедешь, сам увидишь. Они одинаковые…
Так мы сидим — под землей, под камнями, под бездной стоячей воды, в остановившемся времени. Молча.
Мы ждем, когда олень с золотыми рогами проснется и откроет глаза.
Мы ждем, когда он поднимется с красного льда, подойдет к телу Эрвина и коснется его своими рогами.
И Эрвин тоже откроет глаза. Такие синие, как море на Фиоленте…
И Эрвин встанет и обнимет меня и брата. А потом олень поведет его прочь. И мерзлая кровь под его копытами превратится в красные камни.
А перед тем как уйти, олень повернется к нам и склонит золотые рога.
примирение, — скажет он. — до свидания, — скажет он. — до свиданья.
А Эрвин просто помашет рукой.
И я буду знать, что они никогда, никогда не вернутся.
* * *
ИЮНЬ
— Подари мне этот камушек, а?
— Я не знаю…
— Ну, пожалуйста, Надя, на память!
— Хорошо. Дарю.
Они сидят в шалаше. Он прячет темно-красный камень в карман.
— Это стихотворение, — говорит он, — которое читал нам Белой. Говорят, оно было написано кровью. На стене, в гостинице. В той жизни умирать не ново… А ты кем хотела бы стать в другой жизни?
Она выбирается из шалаша и ложится прямо в траву.
— Я — кошкой… — Она смотрит в синее небо.
Леня ложится с ней рядом. Она говорит:
— Хотя нет. Я, наверное, хочу быть похожей на себя ту. И чтобы был интернат. И ребята…
— И Белов?
— Ну да, кто-нибудь вроде Белова… Только знаешь… Мне иногда кажется, что Белов нас не любит. Что мы просто полезны ему. Что мы его послушные куклы. А он кукловод. И если кукла ело мается, он не заплачет.
— Ты что, глупая? — он почти злится. — Да он нам как отец! Мы должны его уважать и гордиться, что у нас такой…
— Хорошо, хорошо! — Надя смеется и зажимает ему рот ладонью. — Может быть, ты и прав. Но тогда… Тогда я хотела бы родиться таким человеком, который всегда знает, кто врет, а кто нет. Тогда бы я понимала, любит ли нас Белов. И понимала бы… любишь ты меня или нет…
— Я люблю тебя.
— Да?
— ДА.
— Скажи еще раз.
— Люблю тебя. Я люблю тебя.
— И всегда меня будешь любить?
— Ага.
— Нет, я серьезно!
— Я тоже.
— Всегда-всегда, даже в следующей:
— Да.
— Даже если ты будешь… даже если ты родишься не в Советском Союзе? Даже если ты родишься… ну… родишься… врагом?
Он щекочет ей губы травинкой, потом целует.
Обещаю. Но я надеюсь, что не рожусь… не родюсь… как это
— А кем ты родишься?
— Я пока не решил.
— Ну, Лень!
— Не знаю. Разведчиком… Или артистом… А будут… Какой цвет волос тебе нравится?
— Как у тебя.
— А волосы у меня будут, как у меня. — Он смеётся….
— И я…
— И ты… полюбишь меня с первого взгляда.
Они лежат рядом в траве и смотрят в чистое июньское небо.
— Небо — это как будто окно, — говорит она.
— Оно же синее, — возражает он сонно.
— Это потому что с той стороны на нем сейчас синие занавески. А бывают разные. Серые. Фиолетовые. С белыми
Он уже почти спит, она дергает его за плечо:
— Смотри, Леня! Там самолеты…
Он щурит глаза. Поднимается. Подает ей руку. Снимает травинку с ее волос. Они стоят рядом, замерев, не дыша.
Они смотрят на стайки серых гудящих; мошек выныривающих из темной щели горизонта, ползущих в их сторону по небесному вычищенному стеклу.
Он говорит:
— Я пойду. Я должен идти обратно, к ребятам…
— Я с тобой!
— Нет. Тебе лучше спрятаться. Так, чтобы даже я не нашел.
— С чего ты решил…
Он обрывает ее на полуслове:
— Пока Белов в отъезде, за старшего я. Ты должна спрятаться. Считай, что это приказ.
Она молчит. Он берет ее за руку. Он говорит ей:
— Не бойся. Он говорит:
— Я вернусь, обещаю.
Он прижимает ее к себе и идет прочь. Не оборачиваясь, не сомневаясь. Она смотрит, как мелькают в траве его детские щи ко лотки. Она смотрит, как он уходит. Уходит, уходит, уходит.
Остановись, — просит она беззвучно. — Посмотри на меня. Скажи что-нибудь на прощание. Он останавливается. Он поворачивает к ней голову:
— Не забудь влюбиться в меня с первого взгляда!
