тема бесславного финала жизни «полудержавного властелина» Александра Даниловича Меншикова. Случилось это летом 1881 года, когда Василий Иванович вместе с семьёй находился в подмосковном Перерве. Погода выдалась тогда дождливой. Домочадцам художника чаще приходилось проводить время в избе, чем гулять на свежем воздухе. Наблюдая, как, собравшись у стола, близкие грустят в ожидании погожих дней, в то время как по стёклам низеньких окошек беспрестанно струится дождевая вода, Суриков мучительно пытался распознать повисшую в воздухе историческую ассоциацию. «Когда же это было, где? – спрашивал себя художник, – и вдруг точно молния блеснула в голове: Меншиков! Меншиков в Берёзове».
Таинство творческого озарения соткало в воображении Сурикова сюжет будущего полотна, и уже на следующий день был написан эскиз картины, композиционно мало отличавшийся от окончательной, хорошо нам известной версии. Оставалось определиться с внешними характеристиками персонажей, но и на сей счёт Василий Иванович имел конкретные представления, надо было только найти натуру, им вполне соответствующую. Суриков долго и безуспешно высматривал подходящие лица среди уличных прохожих и наконец увидел то, что так упорно искал. Повстречав высокого старика с крупными резкими чертами лица, художник шёл за ним до самого дома. Однако найденная модель поначалу позировать отказалась. Василий Иванович не отступил и всё же уговорил старика, оказавшегося учителем гимназии. Для достижения более точного портретного сходства Суриков посетил имение Меншикова в Клинском уезде и попросил снять маску с находившегося там бюста сподвижника Петра I. Чтобы написать подходящую обстановку избы, Суриков ездил куда-то на север и работал при таком холоде, что замерзало масло. Старшую дочь Александра Даниловича художник писал со своей жены.
Два года жизни Василия Ивановича были отданы «Меншикову в Берёзове».
В 1883 году картина была выставлена на 11-й Передвижной выставке и никого не оставила равнодушным, многим только бросились в глаза допущенные Суриковым погрешности в пропорциях и перспективе. Ведь если суриковский Меншиков встанет, он попросту «пробьёт головой потолок», настолько несоразмерно велика оказалась написанная художником фигура бывшего светлейшего князя в тесном пространстве убогой тёмной комнатёнки его сибирского заточения. Но тут же нашлись и те, кто посчитал эту особенность картины нарочитым выбором художника, пожелавшим подчеркнуть удушающую атмосферу бессилия сосланного в забвение ещё недавно всесильного временщика.
Картина «Меншиков в Берёзове» тоже поселилась в галерее Павла Третьякова, и денежная составляющая оказанной чести вновь позволила Василию Ивановичу оставаться свободным, чтобы претворять в жизнь свои, только свои идеи и замыслы.
После работы в храме Христа Спасителя судьба Сурикова, вероятно в награду за его творческую горячность, благосклонно ограждала художника от рутины исполнения заказов. Были оценены и скромные требования живописца к бытовым условиям. Василий Иванович решительно отвергал излишества. Добытые беспрестанными вдохновенными трудами финансовые средства он предпочитал расходовать на самое для себя важное – искусство и близких.
Деньги, полученные за «Меншикова в Берёзове», позволили задуматься о всё ещё не состоявшейся поездке за границу, и осенью 1883 года Суриков с семьёй выехал в Европу. В письме к брату наблюдательный художник делится первыми впечатлениями: «Был проездом в Берлине, Дрездене, Кёльне и других городах на пути в Париж. Останавливался там тоже по нескольку дней, где есть картинные галереи. Жизнь уж совсем непохожа на русскую. Другие люди, обычаи, костюмы – всё разное. Очень оригинальное. Хотя я оригинальнее Москвы не встретил ни одного города по наружному виду».
Зима прошла в знакомстве с экспонатами парижских картинных галерей и в работе над эскизом «Боярыни Морозовой». На маленькой кухне пансиона, где остановилась семья русского художника, Елизавета Августовна сама стряпала обеды для мужа и детей. Только вот после жарких московских печей отапливаемое малодейственным камином жилое помещение казалось холодным даже сибиряку Сурикову. «Не думаю долго оставаться в Париже, – сетовал он в письме Павлу Третьякову. – Здесь как-то холодно. Весь дрожу. Вначале так всё в комнате в шляпе и пальто сидел, а теперь немного полегше, попривык».
Сурикова поразило отношение французов к искусству, имеющего для них – «от первого до последнего» – «гражданское значение». За три месяца пребывания в Париже Василий Иванович не рвался в объятия художников-соотечественников, живших и работавших во французской столице целой колонией. Суриков никогда не был озабочен расширением круга знакомств.
Весной художник с семьёй отправился в Италию, посетил Милан, Флоренцию. «Страшная масса интересного для осмотра», – восхищается он Римом в письме Чистякову. В Неаполе, Помпеях, чарующей Венеции Василий Иванович делает зарисовки, пишет светлые и ясные акварели. Под напором впечатлений сдержанный и немногословный Суриков сделался вдруг расточителем восторженных слов, но в своих предпочтениях не руководствовался общепринятым мнением. «Кто меня маслом по сердцу обдал, то это Тинторет», – признавался художник.
В мае 1884 года Суриковы вернулись в Москву, и художник почувствовал себя готовым к новому творческому рывку. Тщательное обдумывание выразительной многофигурной композиции «Боярыни Морозовой» наконец подвело его к удачному варианту. Василий Иванович избрал для картины момент, когда непокорную боярыню, восставшую против церковных «ересей» патриарха Никона, подвергнутую пытке, перед ссылкой в Боровск провезли по улицам Москвы «для острастки непокорных и позорящего глумления».
Забегая вперёд отметим, что вердикт искусствоведов однозначен: «Боярыня Морозова» по тону, свету, цвету и композиции оказалась сильнее «Стрельцов» и превзошла все последующие большие работы Сурикова.
Для огромного полотна снова катастрофически не хватало места. Благо семья снимала тогда две, расположенные рядом небольшие квартиры, и художник разместил холст на площадке между ними. По мере необходимости он сдвигал его в сторону двери то одной квартиры, то другой. Но освещённость рабочего пространства в таких условиях, мягко говоря, оставляла желать лучшего.
Наконец картина почти состоялась. «Толпа вышла выразительною и яркою», не было найдено, пожалуй, главное – лицо героини. «Мне нужно было, чтобы это лицо доминировало над толпою, – пояснял впоследствии художник, – чтобы оно было сильнее её и ярче по своему выражению, а этого-то передать и не удавалось». Когда Василий Иванович совсем было отчаялся в своих бесплодных поисках, он увидел фанатичную выразительную худобу Феодосии Прокопьевны Морозовой в лице одной начётчицы с Урала, встреченной им на Преображенском кладбище. «Я с неё написал этюд в садике, в два часа. И как вставил её в картину – она всех победила».
Два года работал Суриков над «Боярыней Морозовой», радуясь счастливым находкам и смиренно трудясь над бесчисленными рутинными подробностями. И наконец в феврале 1887 года великолепие огромной картины явилась взору посетителей 15-й Передвижной выставки. Картина произвела на публику ошеломляющее впечатление. Взволнованный критик Владимир Стасов признавался в те дни Павлу Третьякову: «Я вчера и сегодня точно как рехнувшийся от картины Сурикова. Только о том глубоко скорбел, что она к Вам не попадёт – думал, что дорога` при Ваших огромных тратах. И ещё как тосковал!!! Прихожу сегодня на выставку, и вдруг – “приобретена П. М. Третьяковым”. Как я Вам аплодировал
