издали».
Павел Михайлович, проникшийся к живописцу и человеку Сурикову глубоким уважением, тоже был несказанно рад своему новому приобретению. Он в те дни подолгу простаивал перед «Боярыней Морозовой», размышляя об устройстве отдельного зала для купленных им суриковских работ, и тут вдруг заметил, что картина не подписана автором. Вскоре явился Василий Иванович и, написав в углу полотна свою фамилию, лукаво усмехнувшись, заметил: «Вот теперь не скажут, что это копия».
После триумфа «Боярыни Морозовой» Василия Ивановича потянуло к родным местам. Минуло четырнадцать лет, как он не был в Красноярске, и вот снова можно будет заглянуть в отчий дом, обнять мать и брата, вдохнуть хрустальный воздух задумчивой тайги, окинуть взглядом обозримую часть богатыря Енисея.
В дальний путь семья отправилась в полном составе. Но трудная долгая поездка подорвала здоровье Елизаветы Августовны, страдавшей недугом сердца. Физически не крепкая, по-другому воспитанная избранница сына решительной сибирячке Прасковье Фёдоровне понравилась не особенно. Жена Василия Ивановича старалась быть послушной невесткой: в будни помогала на кухне, в воскресные дни торопилась к обедне. Она сама обшивала девочек, а для свекрови из привезённой из Москвы чёрной материи сшила чудесное платье, в котором мать художника впоследствии пожелала быть похороненной. Сам живописец чувствовал себя тем летом великолепно. В его окрылённом недавним громким успехом художественном воображении теснились новые замыслы. Когда художник писал «Стрельцов», он думал о «Морозовой», а всепоглощающее созидание «Морозовой» не помешало отвлечься на разработку композиционного решения будущего «Разина».
Осенью набравшийся физических и эмоциональных сил Суриков вместе с домочадцами вернулся в Первопрестольную. Московская жизнь обволокла художника милым его сердцу семейным уютом и планами грядущих свершений. Он сообщает брату трогательные подробности о первых успехах маленьких дочек: «У Оли есть теперь учительница, – пишет счастливый отец. – Она ходит на дом и приготовляет её в гимназию в первый класс. Учится прилежно и хорошо. Еленчик тоже читает уж и пишет». Ещё ничто не предвещает катастрофы, хотя Елизавета Августовна всё никак не может прийти в себя после длительного путешествия. Когда состояние ухудшилось, взволнованный художник пригласил лучших врачей, но силы молодой женщины неуклонно таяли. Слабое здоровье супруги Сурикова отказывалось сопротивляться неумолимому року. В эти чёрные дни в дом к Василию Ивановичу зачастил Лев Толстой, полагая, что его рассуждения о бренности плоти должны принести облегчение умирающей. Елизавета Августовна попросила мужа оградить её от тягостных посещений писателя. И Василий Иванович, нервы которого были напряжены до предела, в довольно грубой форме выпроводил в очередной раз явившегося Толстого.
Кончина тридцатилетней любимой жены в клочья разорвала сердце художника. Он едва находит силы, чтобы известить брата о постигшем его горе: «8 апреля (1888 года. – Е. Г.)… в пятницу, на пятой неделе Великого поста, её, голубки, не стало. Страдания были невыносимы, и скончалась, как праведница, с улыбкой на устах. Она ещё во время болезни всех простила и благословила детей. Теперь четырнадцатый день, как она умерла. Я заказал сорокоуст. Тяжко мне, брат Саша. Маме скажи, чтоб она не горевала, что было между ней и Лизой, она всё простила ещё давно… Вот, Саша, жизнь моя надломлена; что будет дальше, и представить себе не могу…»
Василий Иванович и Елизавета Августовна Суриковы. 1880-е гг.
Сурикова накрыл мрак скорби беспредельной. Проведя в забытьи мучительную ночь, он спешил к ранней обедне, но иступлённые молитвы о душе почившей супруги не приносили утешения. В любую погоду неведомая сила несла, казалось, терявшего рассудок художника на Ваганьковское кладбище, где он, заливаясь слезами, просил у покойной жены прощение за то, что не уберёг её. Встревоженные состоянием вдовца, в Петербург приехали сестра Елизаветы Августовны и Александр Суриков. Сопереживая страданиям сына и брата, красноярская родня звала художника на родину, чтобы помочь ему отвлечься, встряхнуться, научиться жить заново.
Ищущий спасения художник откликается на зов родных, и в мае 1889 года вместе с детьми устремляется в Красноярск. Восстановление душевного равновесия происходило медленно и трудно. Видевшие его тогда отмечали, что Суриков походил на нездорового человека. «Говорил он как-то отрывисто коротко несколько глухим голосом, если и случалось с ним разговориться – часто и неожиданно впадал в задумчивость». По осени девочки стали ученицами красноярской гимназии, а переживающий за брата Александр попытался увлечь его оригинальной темой новой картины – сценой из старинной народной игры «Взятие снежного городка». Сурикову идея понравилась, и горемычный живописец, превозмогая тоску и боль утраты, потянулся к кистям и краскам. Отправившись в соседнее село, братья попросили местную молодёжь изобразить игру, чтобы художник смог сделать необходимые зарисовки. Работа над картиной помогла Сурикову справиться с угнетённым эмоциональным состоянием. Василий Иванович долго по душам беседовал с матушкой, всё больше о седой старине. Интересуясь одеждой былых времён, сын часто просил Прасковью Фёдоровну продемонстрировать хранившиеся у неё старинные платья. Осенью 1890 года художник вместе с дочерьми вернулся в Москву.
«Взятие снежного городка» было названо критикой «странным явлением», представляющим скорее этнографический интерес. Сурикова такая оценка не особенно смутила, а судьба самого произведения сложилась вполне благополучно. Пропутешествовав по городам и весям в составе 19-й Передвижной выставки, картина добралась до Парижа как экспонат Всемирной выставки, где даже была отмечена серебряной медалью. А спустя восемь лет «Взятие снежного городка» пополнило собой коллекцию Владимира Владимировича фон Мекка.
Когда выжженную горем душу художника осветил слабый луч надежды, Суриков нашёл в себе силы стать для своих девочек отцом, матерью, нянькой. «Он нас кормил, и одевал, и водил гулять, и мы трое составляли тесную семью», – вспоминала впоследствии дочь художника Ольга. Но грустный шлейф потери протянулся через все последующие годы живописца. Василий Иванович больше не женился, да и таких ярких творческих побед, как «Боярыня Морозова», в его жизни больше не случилось. До конца не изжитая личная трагедия сделала Сурикова более закрытым человеком, предпочитавшим не делиться творческими замыслами.
Встречаясь с художниками, Василий Иванович воздерживался от пространных рассуждений на темы искусства. Его краткие высказывания на сей счёт «всегда были ярки, образны и метки». Современник живописца вспоминает: «В каждом, кто встречался с В. И. Суриковым, живо воспоминание об удивительной силе его индивидуальности. Суриков производил впечатление человека, который на своём творческом пути не остановится ни перед какими препятствиями. Казалось, нет такой жертвы, которую бы он не принёс ради искусства. Редкая сила воли и необычайная страстность составляли основные свойства этой могучей натуры. <…> В каждом его движении и выражении глаз, в характерном напряжении мышц на скулах – во всём чувствовалась неукротимая творческая сила, стихийный темперамент. Это сказывалось и в его манере рисовать:
