хрупкую молодую прихожанку, как и он, полностью растворившуюся в музыке. Завязав разговор с темноволосой красавицей, Суриков с удивлением обнаружил, что она ещё прекрасно разбирается в живописи и совсем не против продолжения их общения за пределами храма.
Летом 1877 года, приступив к работе непосредственно в храме Христа Спасителя, Суриков «…писал так, как требовали». Ему нужны были деньги, «чтобы стать свободным и начать своё». Свобода, надо сказать, всегда представлялась Василию Ивановичу главнейшим для него условием жизни и творчества.
Работая в Москве, художник не забывал о новой знакомой, часто срывался при первой возможности в Петербург, чтобы повстречаться с ней, Елизаветой Августовной Шаре, полностью завладевшей его мыслями. В один из таких приездов Суриков был представлен отцу-французу Лизы, занимавшемуся торговлей бумагой, и её русской матери, состоявшей в родстве с декабристом Петром Николаевичем Свистуновым.
Вспыхнувшие взаимные чувства молодых обещали скорую свадьбу. Сурикову следовало показать невесту своей родне и получить благословение матери, но художник не был уверен, что строгая и сильная духом Прасковья Фёдоровна одобрит его выбор столь нежной особы, да и длительную поездку в Красноярск он совсем не мог тогда себе позволить – в храме Христа Спасителя ждали завершения работы. На церемонии венчания, состоявшейся в Петербурге в начале 1878 года, присутствовала многочисленная родня невесты, а со стороны жениха были только Кузнецовы и бесконечно уважаемый Суриковым Павел Петрович Чистяков.
В том же 1878 году в молодой семье родилась дочь Ольга, а ещё через два года на свет появилась вторая дочь супругов – Елена.
Характер старой столицы, особенно в сравнении с отчуждённой холодностью великодержавного Петербурга, вновь показался сибиряку Сурикову близким, понятным, чем-то напоминавшим настроение родных мест. По определению Максимилиана Волошина, «…академия, плохо или хорошо, насколько это было в её возможностях, научила его (Сурикова. – Е. Г.) связной художественной речи. Теперь нужно было только огниво, чтобы зажечь горючие материалы, скопившиеся в душе. Огнивом этим была Москва». В Златоглавой суриковское творческое начало встрепенулось и пересмотрело прежние о себе представления. В воображении художника возникали сцены из истории старой столицы, возбуждённая фантазия рисовала их с удивительной композиционной ясностью. Позднее Суриков осознал, что несостоявшееся пенсионерство позволило ему найти свой истинный путь в искусстве, избавив от неизбежных внешних влияний в решающий момент творческого самоопределения.
Драматичная сцена стрелецкой казни волновала Сурикова, когда он ещё не видел ничего, кроме Красноярска и его окрестностей. С новой силой эти видения прошлого всколыхнулись в его сознании во время первой встречи с Москвой. Ну а теперь, когда Первопрестольная была избрана художником местом постоянного места жительства, трагический эпизод стрелецкой казни стал тревожить творческую фантазию Сурикова с особой настойчивостью. Василий Иванович вспоминал: «Вдруг в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что даже сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина. <…> И цветовая окраска вместе с композицией возникла».
Но одно дело – таинство художественного побуждения и совсем другое – реальная подготовка к созданию огромного исторического полотна. Как тут обойтись без кропотливого изучения архивных материалов? Василий Иванович в нетерпении прильнул к «Дневнику путешествия в Московию» секретаря австрийского посольства в Москве Корба. Будучи свидетелем стрелецких казней, австриец оставил подробное описание увиденного им на Красной площади. Разумеется, Суриков стремился к правдивому воскрешению духа времени. В обилии исторического материала его зоркие глаза выискивали характерные вещественные детали эпохи.
В течение трёх лет работал Суриков над «Стрельцами» в большой комнате маленькой съёмной квартирки. Внушительный размер полотна позволял разместить его по диагонали комнаты, а рассмотреть всю композицию в целом можно было только из соседнего помещения. В квартире было холодно, но воодушевлённый живописец на такие мелочи не обращал внимания.
Узнав о смелом замысле Василия Ивановича, над которым он работал не покладая рук, знакомые художники частенько заглядывали в его квартиру-мастерскую. Когда Репин увидел почти законченную картину, он высказал удивление, что на полотне «Утро стрелецкой казни» нет ни одного повешенного стрельца. Исполненный репинский совет до смерти напугал случайно заглянувшую в комнату прислугу и не получил одобрения Павла Третьякова, уже принявшего решение купить «Стрельцов» для своей коллекции. Так что на завершённой картине повешенных стрельцов в итоге не оказалось.
Зимой 1879 года, увлечённый натурными наблюдениями, Суриков жестоко заболел. Серьёзная простуда перешла в воспаление лёгких, и доктора уже разводили руками. Помогли природная крепость тела и духа непокорного сибиряка и преданные заботы жены.
Завёрнутое в холстяную материю «Утро стрелецкой казни» было отправлено поездом в столицу, на 9-ю Передвижную выставку, а экспозиционным его устройством занялся Репин, вскоре сообщивший Василию Ивановичу о его картине: «…все бывшие тут в один голос сказали, что надобно отвести ей лучшее место. Картина выиграла; впечатление могучее!»
Репин не преувеличивал, произведение Сурикова привлекло всеобщее внимание не только размерами, но композиционной выразительностью, драматическим накалом, причём в отличие от своих предшественников – художников исторического жанра – Суриков не просто воссоздал сцену из прошлого, он прочувствовал человека ушедшей эпохи, сотворил дух времени.
Живописное решение полотна вызывало, однако, вопросы. Да и сам Василий Иванович признавал, что не всё в этом отношении получилось так, как хотелось. В стремлении выделить трепетное пламя свечей в руках приговорённых, художник невольно довёл общий фон до грязноватого оттенка. Впрочем, теснота и плохая освещённость помещения, в котором художник работал над огромной картиной, тоже не лучшим образом сказались на её колоре. О выступлении Сурикова с «Утром стрелецкой казни» Александра Боткина, дочь Павла Третьякова, высказалась так: «Он не раскачивался, не примеривался и как гром грянул этим произведением». А другая дочь Павла Михайловича, Вера Зилоти, оставила нам выразительный словесный портрет тогдашнего Василия Сурикова: «…наружность у него была, мне кажется, типичная для того Сибирского края: небольшой, плотный, с широким вздёрнутым носом, тёмными глазами, такими же прямыми волосами, торчащими над красивым лбом, с прелестной улыбкой, с мягким, звучным голосом. Умный-умный, со скрытой, тонкой сибирской хитростью, он был неуклюжим молодым медведем, могущим быть, казалось, и страшным, и невероятно нежным. Минутами он бывал прямо обворожительным».
В 1881 году, после успеха «Утра стрелецкой казни», Василий Суриков стал членом Товарищества передвижных художественных выставок и, конечно, намеревался закрепиться на стремительно занятой им уважаемой позиции. Решимость, настойчивость живописца, вера в свои силы обещали, что именно так всё и сложится.
Когда первая большое полотно Сурикова предстало перед публикой, художником уже был исполнен эскиз «Боярыни Морозовой», но картина на этот сюжет была закончена им только шесть лет спустя. Свои коррективы внесла непредсказуемость творческих импульсов. Вообще, в характере Василия Ивановича «было много экспансивного», он запросто мог передумать и «принять какое-нибудь внезапное решение». Сурикова неожиданно увлекла
