стал глухим, невнятным.
В те времена у меня приключилась большая любовь к той самой девочке, что провожал я когда-то, – любовь быстрая и безнадёжная, как жизнь падающего альпиниста.
На третий месяц этой любви выяснилось, что моя девушка уезжает навсегда – к антиподам. Почему-то все мои друзья, когда слышали «Новая Зеландия», бормотали: «К антиподам, к антиподам, к антиподам?» – и думали, что это удачная шутка. Но шутка эта, будто двуручной пилой, рвала мне душу – «вжик-вжик».
Я узнал об этом случайно, не от неё, сидя под вечерним дачным небом у мангала.
Сосед мой сказал, что она улетает завтра, – и можно было опустить голову в уцелевшую пожарную бочку и орать туда о своём горе. Или, повинуясь нелепой романтике, можно было умчаться в аэропорт для последнего поцелуя… Нет, на самом деле для того, чтобы там произошло какое-нибудь чудо неразлуки. Я действительно сорвался с места, прибежал на станцию и увидел, как к ней подходит и останавливается – всего на минуту – последний поезд.
На него было невозможно успеть. Отчаяние охватило меня, и тут я почувствовал на себе чей-то взгляд.
На скамейке у магазина сидел худой костистый старик, бездарный учитель музыки, и смотрел на меня в упор. Наверное, это длилось секунду-две, и вдруг он махнул мне рукой – беги, дескать, беги. Успеешь.
Успеть я не мог, но всё же сделал несколько шагов вперёд и тут же обернулся.
Старик встал со скамейки и одновременно щёлкнул пальцами обеих рук.
Он хлопнул в ладоши, топнул ногой. А потом начал странно двигаться – это был не танец, а развалины танца. Будто здание, обросшее мхом, с нехваткой стен и крыши при порыве шквального ветра обнажает мраморные колонны и напоминает о своём величии.
Старик бил чечётку по плитке, которой была вымощена площадка перед магазином.
Вдруг я понял, что пространство вокруг меня загустело и движение фигур на станционной платформе остановилось. Я ещё медлил, но старик мотнул головой – что, дескать, ждёшь?
Он натянул тонкие морщинистые веки на глаза, как большая черепаха, и принялся танцевать вслепую, как шаман.
Я бросился к поезду, который увяз в этом киселе, и влетел в тамбур как раз в тот момент, когда двери вагона с шипением стали смыкаться. Смыкаться медленно-медленно.
В мутном окне со стёртыми буквами, призывающими не то не прислоняться, не то не слоняться, уже ничего нельзя было различить.
Я не видел ни станции, ни магазина рядом с ней, ни старика – и отчего-то догадывался, что не увижу его больше никогда.
(ноябрина)
– На дачку едешь наудачку, —
Друзья смеялись надо мной:
Я был влюблён в одну чудачку
И бредил дачей и луной.
Всеволод Багрицкий
Раевский ехал в электричке.
Его гнала из дома любовь. Он влюбился сразу и бесповоротно – прямо на лекции по вегетативному размножению.
Девушка имела крепко сбитую фигуру и не менее крепкий характер.
Путь его лежал в известный всем дачный посёлок, прямо сказать, посёлок знаменитый. Жили там всяко разные академики и прочие уважаемые люди.
Раевский прижимал к груди коробку с подарком. Второй подарок лежал в кармане. Маша говорила, что её бабушка – страстная огородница. Всю жизнь Раевский ненавидел это копание в земле – в детстве его заставляли сажать картошку. Картошку! Не брюкву какую и не сельдерей! Картошку, единственное, что тогда можно было купить в магазине! Помню! Помню!
Теперь он вёз Машиной бабушке автоматическую систему полива с компьютерным мозгом, что оказался не хуже, чем в его вычислительном центре. Немецкий сумрачный гений, сующий свой интеграл во всякое изделие, придумал управляющего огородом – поумнее многих садовников.
Прибор был чудовищно дорог, но дело того стоило.
«Маша, Маша, свет моих очей, – Раевский прижимался лбом к прохладному стеклу, – жар моих чресел… Тьфу, это не отсюда. Обещаю тебе, Маша, я понравлюсь бабушке, понравлюсь всем».
В этот момент к нему пристал продавец календарей и пособий по цветоводству на открытом воздухе. Раевский даже посочувствовал его бизнесу, но тот только сверкнул глазами:
– Какой бизнес, когда речь идёт о Великом Делании? Делание же таково – нам дана свыше пища, но и сами мы пища, и мы можем продлить время своё, а можем и продлить время нашей пищи. Для одного служат нам лекарственные травы, а для другого – домашнее консервирование.
И он полез в свой мешок с книгами.
В этот момент Раевского спас алкоголический человек, который не вошёл, а как-то даже впал в вагон, уцепился за скамейку и объявил: «Дорогие друзья! Вашему вниманию предлагается песня группы „Тараканы“ под названием „Одноклассники“».
После того как он спел всё это дурным голосом безо всякого музыкального сопровождения, конферанс продолжился, но продавца-цветовода рядом с Раевским уже не было. Алкоголический человек меж тем произнёс: «А теперь песня „Москва“ группы „Монгол Шуудан“ на стихи незабвенного Сергея Есенина». Оказалось, что певец строго цензурировал Сергея Александровича: он зачем-то пел вместо «проститутки» «проститётки».
Певец осмелился попросить денег и стоял над Раевским с минуту. Чтобы успокоиться, Раевский стал изучать людей вокруг. Напротив него сидела полноватая некрасивая женщина средних лет. Раз примерно в пять минут ей кто-то звонил и она, не слушая, с чувством говорила в свой портативный аппарат: «Пошёл в…» – и прерывала звонок.
«Вот это, я понимаю, драматургия, – решил Раевский. – Мне скажут, что нарваться на женщину, знающую этакое слово, – дело нехитрое. А вот такая дорожная пьеса в стиле Ионеско – редкость. Фокус именно в том, что ей звонят раз в пять минут, и кто-то ходит в неприятное место уже три четверти часа, делённые на пять, ровно девять раз. И всё время одинаковым образом».
Но его размышления прервались, потому что поезд приехал на дальнюю станцию.
Покинув чрево металлического змея, Раевский скатился по неловкой лестнице с платформы и отправился по широкой тропинке к дачным участкам.
Он не без труда нашёл нужный номер и позвонил в крохотный звоночек на железном заборе. Дверь оказалась совсем не в том месте, где ожидалось.
С лязгом открылась калитка, и Раевский увидел сухонькую старушку.
– Здравствуйте, дорогая…
Старушка посмотрела на него, как на колорадского жука, забежавшего на грядку, и мрачно сказала:
– Хозяйка ждёт.
Его провели к дому через зелёные арки плюща. Ступеньки крыльца скрипнули, и он очутился на веранде.
Там, за огромным столом, сидела женщина, такая обширная, что кустодиевская купчиха показалась бы всякому тростинкой. Что-то смутно знакомое шевельнулось в памяти Раевского.
О! Точно! Вот сюрприз – он влюбился во внучку Ноябрины Фенечкиной.
