это не так. В один вечер он пришел в мою квартиру в такой же футболке. После того как мы потрахались, когда Биг-Скай одевался, меня настиг мой обычный страх. Он сейчас уйдет. Я никогда не знала, увижу ли его снова. Каждый раз мог быть последним. Бескрайнее Небо собирался домой, к ней. Она заполучила этого мужчину в этой футболке.
Я лежала в постели голая. Учти, ты всегда должна одеваться первой. Это обязательное условие. Я не умела так делать. Гося прожила недостаточно долго, чтобы поделиться со мной этой мудростью. Мы лежим обнаженные после того, как другой человек встает, потому что невыносимо покидать это пространство. Мы не можем расстаться с этим пóтом и этим теплом, потому что слишком их любим. Мы любим их чуть ли не больше, чем засранца, который встает, чтобы надеть футболку. Не будь лохушкой. Вставай первая.
Я робко спросила – можно мне оставить себе эту футболку?
Бескрайнее Небо рассмеялся.
– Я серьезно. Можно мне оставить ее себе?
Он, продолжая смеяться, помотал головой.
– Пожалуйста, – попросила я, ненавидя себя.
Бескрайнее Небо ушел быстрее обычного. В большинстве случаев он оставался у меня достаточно долго, чтобы кончить дважды. Как только Биг-Скай вышел за дверь, я включила компьютер и купила такую же футболку через интернет. Орегонские сосны на зеленом фоне.
– Ленор, ты готова? – позвал Ленни с нижней ступени лестницы. Я бросила взгляд вниз и увидела грязную тарелку на столе. И вилку рядом. На столешнице виднелись маленькие кучки яичного салата, которые Леонард, должно быть, ронял, накладывая себе вторую порцию.
Мой отец всегда приносил всю посуду в раковину. Он даже просил меня аккуратно складывать мои одежки в ящик для грязного белья. Если я оставляла что-то вывернутым наизнанку, отец считал это неуважением к матери. Леонард был не из тех, кто убирает за собой тарелки. Он вырос в семье, которой прислуживала экономка, в каком-то колониальном доме со столиком в прихожей и свежими цветами каждые три дня.
– Поставь эту гребаную тарелку в раковину, любовь моя.
Я могла сказать Ленни что угодно – при условии, что говорила бы милым голоском Ленор. Он что-то пробормотал, запинаясь, и добросовестно унес посуду. Потом я услышала, как старик поднимается по лестнице.
– Помнишь, как мы познакомились?
– Конечно, – отозвалась я. – Ты был моим начальником. Поначалу ты мне не нравился. Ты был женатым и уродливым.
– Прости, что?
– Ты был уродлив, Леонард. Ты и сейчас уродлив. Но ничего страшного.
– Я никогда не был уродливым.
– Это правда. Ты никогда не был уродливым.
Он приблизился к кровати и расстегнул свою дорогую льняную рубашку. Руки его тряслись: болезнь давала о себе знать. Инвалидность Ленни предстала передо мной в полном объеме. Жара была нестерпимая, и я не могла понять, как он ее выдерживает.
Леонард лег рядом со мной, без рубашки. На нем были дорогие брюки хаки и простые черные носки. Клонопин – замечательная штука. Ксанакс, амбиен. От них таешь, растекаясь до своего «волчьего тона».
– Я помню ту первую ночь, я читал тебе из Малдуна. «Инкантата». Ты помнишь? Каждая строфа – отдельное предложение, говорил я тебе, а ты, глупышка, и не знала, что такое строфа. На тебе было лаймово-зеленое платье. Оно тебе шло, но, конечно, тебе был бы к лицу и бумажный пакет.
Леонард подшуршал ближе. Его прикосновение было гнусным, и все же Вик был еще хуже. Мне хватило бы пальцев одной руки, чтобы сосчитать, сколько раз мы трахались традиционно, сколько раз я не просто мастурбировала перед ним. Я даже ценой своей жизни не смогла бы припомнить ни одного звука, когда Вик кончал. Честно говоря, у меня было такое ощущение, будто его любовь ко мне – то, что он считал любовью, – перехлестывало его похоть.
– Лен, – сказала я.
Он положил руку мне на живот.
– Да, жизнь моя?
– Я – шлюха, любовь моя. Грязная попользованная шлюха. Так что давай, трахни меня. Ты чувствуешь, какая я мокрая. Только шлюхи бывают такими мокрыми.
Леонард ахнул и принялся щипать меня своими стариковскими пальцами. Грубо и жестоко. Как я тосковала по своему ребенку! В те считаные мгновения, что мой малыш жил, он показал мне, какими бесполезными могут быть мужчины. Какими скучными, какими эгоистичными. Этот старик. Этот старый убийца.
Я застонала, протестуя против вторжения руки Леонарда в то место, откуда выпал ребенок, но старик решил, что это экстаз. Моя ярость росла с каждой секундой. Я чувствовала, что сухожилия на шее натягиваются, как рвущиеся с цепей псы, охраняющие свалку. Закрыла глаза. Я мелко поддавала тазом под костистую руку Ленни, когда услышала музыку того самого вечера.
Глава 32
Моя мать не умела пользоваться жалкой аудиосистемой в доме в Поконо – она и машину водить-то почти не умела. Единственным устройством, в котором мать что-то понимала, являлся принадлежавший мне маленький проигрыватель с толстой оранжевой иглой-звукоснимателем, в собственном маленьком чемоданчике. И это был звук, под который я очнулась той ночью, – песня The Lion Sleeps Tonight в исполнении группы The Tokens, включенная на всю громкость, какую мог выжать из себя проигрыватель.
Я в те времена просыпалась по ночам постоянно. Обычно между тремя ночи и четырьмя утра. Смотрела на часы у изголовья и впадала в панику, понимая, что смогу забраться в постель к матери часов в шесть, не раньше. Мне предстояло еще два часа ожидания, если не больше; я лежала, упершись взглядом в потолок, преследуемая тенями, льнувшими снаружи к окну.
Но в тот раз я услышала проигрыватель, который стоял в свободной комнате около лестницы. Я испугалась, что это, вероятно, моя вина, что я оставила его включенным, и что один из родителей или они оба наорут на меня за то, что я испортила им ночной сон. Мать особенно делала вид, будто ее сон был чем-то таким, что можно потерять и больше никогда не найти.
Я вскочила и пошла в свободную комнату. Дверь была открыта, а пластинка крутилась вокруг своей оси. Теперь я ощутила с глубокой и тошнотворной уверенностью, что мать знает, куда я ездила в тот день, что она видела меня во влажном бикини в холодном доме мужчины, который вылизал меня всю.
В любом случае я думала, что мать включила музыку, чтобы выманить меня, силой вырвать из меня правду. Моя мать была способна на такие хитрости. Я полагала, что она способна на что угодно. Мать была ведьмой. Она была самой красивой женщиной на свете. Ее
