груди цвета молока всегда оставались холодными. Остальные части тела были теплыми, но груди, казалось, хранились в холодильнике. Когда-то я любила прикасаться к соскам матери; еще несколько лет после того, как перестала кормиться из них, я совала свои маленькие ладошки в низкие вырезы ее блуз, под плотную дешевую кожуру лифчика, и пыталась зажимать соски между пальцами.
Я выключила проигрыватель. Теперь слышалось только жужжание вентилятора в родительской спальне. Дверь туда оказалась закрыта – что было необычно. Я пришла к выводу, что родители, верно, занимаются любовью. Интересно, подумала я, действительно ли секс отчасти состоит в вылизывании другого человека во всех местах, как тот мужчина – Уилт – сделал со мной. Я также подумала, что родители, вероятно, обсуждают вопрос, где я была во второй половине дня. Я не ожидала, что мать с отцом могут впутать в это дело полицию, но полагала, что они спорят, решая, стоит ли отослать меня в школу-пансион. Моя мать часто грозила мне ею, когда я плохо себя вела. Она говорила, что они с отцом отошлют меня с маленьким чемоданчиком в одно местечко в горах, Кастельротто, где каждое утро придется пить козье молоко и высасывать сырые яйца. Однажды мать даже отвезла меня на вокзал с маленьким чемоданчиком, в который как попало были набросаны вещи: футболки, носки и моя любимая кукла Марко. Мне тогда было лет семь-восемь, и я не знала, что из США в Италию невозможно добраться поездом. Я тряслась, рыдала и начала задыхаться, когда мать подошла к билетной кассе. Она достала свой огромный бумажник цвета бургунди, и я подумала, что умру. Я начала вопить. Несмотря на то что отец был на работе и понятия не имел об этой жестокости, я вопила: «ПАПОЧКА!» так громко, что почти все, кто находился в просторном здании вокзала, обернулись посмотреть. Один из вечных страхов моей матери – неодобрение со стороны американцев. Она отошла от кассы, приподняла мой подбородок своими острыми ногтями и прошипела: «Если ты еще хоть раз коснешься моих украшений без спросу, я приеду сюда с тобой. Я не скажу об этом твоему отцу, и он будет думать, что ты сбежала. Ты меня слышала!»
Кажется, за следующие три года я не совершила ни одного серьезного проступка. Ничего, стоящего упоминания, вплоть до того дня, когда села в машину малознакомого мужчины. И теперь я ожидала самого большого наказания из всех. Я больше не могла ждать. Тихонько постучалась в дверь. Молчание. Я постучала снова, на этот раз громче. По-прежнему тишина. Тогда я мягко повернула дверную ручку и отворила дверь.
Я не могу описать, чтó увидела, не переживая все заново. Правда, теперь это уже не так болезненно. А когда-то одной мысли об открывающейся двери, дешевой, из сосны, крашенной под кедр, было достаточно, чтобы бежать блевать в ближайший туалет.
В спальне на постели лежал он, мой любимый отец. Простыни были непритязательно коричневыми, так что кровь на них смотрелась просто темным пятном. Мамина лампа для чтения стояла включенной и освещала комнату – едва достаточно. Впоследствии я узнала, что резаные раны были и в других местах, но я увидела только нож в горле. Я точно знала, что это за нож. Мать резала им хлеб и мясо. В будущем, бывая в богатых домах, мне предстояло узнать, что есть ножи для хлеба, а есть ножи для мяса, а есть еще для фруктов. Всевозможные виды ножей. Моя мать сочла бы это баловством. Она резала все одним ножом – своим хорошим ножом. Мать имела по одному хорошему ножу в каждом доме: один в Нью-Джерси и один в Поконо. У этого была деревянная рукоять, а лезвие – гладкое и толстое. Красивые голубые глаза моего отца были открыты, неподвижны.
Папочка! Папочка! Папочка! Папочка!
Я когда-то выкликала его имя каждый вечер. Это была традиция, заведенный порядок. Я ждала у окна в парадной гостиной, которой мы никогда не пользовались, со старинной мебелью и камином, отделанным штукатуркой. Я смотрела сквозь шторы, выглядывая свет фар папиного автомобиля. Если они появлялись в девять минут седьмого, я была уверена, что моя жизнь наверняка кончена. В то же время я не могла даже вообразить самое страшное событие в мире – потерю отца. Я пробиралась к гаражу и начинала хлопать в ладоши и одновременно выкликать его имя тоненьким пронзительным голосом, по одному хлопку на каждый слог: «Па-по-чка!» Тогда он выходил из машины – с портфелем, пахнущим больницей, – и его глаза вспыхивали при взгляде на меня, и отец улыбался счастливейшей, добрейшей улыбкой. Он подхватывал меня на руки, что бы ни было в тот момент у него в руках.
То, что я увидела тогда, казалось невозможным. Но именно это и случилось. Я узнала, что невозможное возможно. В каком-то смысле нет ничего более освобождающего.
Я бросилась к кровати и попыталась приподнять тело отца. Разумеется, он был слишком тяжел для меня. Нож засел очень глубоко. Поверишь ли ты, что я его вытащила? Я бы сделала для папы что угодно. Никогда не забуду это чувство. Кажется, он ожил на секунду, когда нож вышел наружу. Вся моя пижама была залита кровью. Я подумала, что мать рассердится из-за того, что я так испачкалась, и это был первый раз, когда я подумала о ней. И тогда я стала кричать: Мамочка! Мамочка! Мамочка!
Дверь ванной тоже была открыта, и я не хотела оставлять отца, но пришлось. Я побежала с ножом в руке в ванную, и там лежала моя мать – в ванне, со вскрытыми запястьями – но она мертва не была. Она была только почти мертва. Ее глаза моргали, губы двигались. И, не знаю, я думаю об этом каждый день, не меньше одного раза в день, хотя иногда и по сто раз на дню, я думаю: если бы я тогда сразу позвала на помощь, может быть, мать успели бы спасти. Но я не позвала на помощь сразу. Не по злому умыслу. Просто тогда я об этом не подумала. Моя мать была все еще жива, и она была моим авторитетом, она была моим богом. Ее соски и волосы плавали над уровнем розовой воды. Матери не нравилось мочить волосы. Она мыла их только раз в три дня или даже реже. Никогда не погружалась в бассейн выше уровня плеч. Океан, озеро? – и речи быть не может.
Я бухнулась на колени рядом с лицом матери, на котором расцветала
