Я понимаю, что это вас смущает. Разумеется, я тоже был смущен. Я рассказал вам о своей жизни много такого, что… не скажу, что я жалею об этом, но, мне кажется, вы не поняли. Я думаю, вы не понимаете, с одной стороны, мужчин, а с другой – любовь.
Я кивнула, чувствуя, что мои руки залиты кровью.
– Пруст сказал, что ад – это страдание, рождаемое неспособностью любить. Я оплакиваю ваши страдания, Джоан. Я знаю, у вас есть свои причины. Я надеялся, что вы мне их поведаете, как я рассказал вам о своих, но, вероятно, ваше состояние еще хуже, чем я подозревал.
Я посмотрела на Леонарда, прижала ладонь к пустому животу и захихикала, как ведьма.
На Ленни были часы. В тот момент он был уверен в своем психическом состоянии и поэтому надел их. Полагал, что лекарства его спасут.
– Джоан, с вами все в порядке?
– Леонард! Со мной все более чем в порядке! Со мной все совершенно замечательно! Где мое красное платье? Где мое красное платье?
Я заозиралась, как безумная.
– Джоан, пожалуйста. Вы…
– Я развращена, – сказала я. – Правда, здорово?
На улице было тихо. Койоты занялись своими делами. Вскоре вернется Элинор с тряпками, и я ототру ими кровь. Стиральной машины у меня не было, так что придется сложить их в пакет и отвезти на свалку. Не припомню в Поконо стиральной машины. Возможно, в том мерзотном горном домишке ее и не было.
– Я просто никогда не видел вас такой, – пояснил Леонард.
Я отвернулась и подошла к окну. Очень отчетливо увидела то место, куда упал ребенок. Придется немедленно съезжать из этого чудовищного дома. Я никогда не понимала, как люди могут жить там, где умер любимый человек.
– Джоан!
– Тсс, милый. Мне ужасно хочется сэндвич с рубленым яйцом. С майонезом и ароматным молотым перцем. Давай я сделаю нам по порции? Нельзя принимать таблетки на пустой желудок.
Ленни согласно кивнул, и я переместилась в кухню. Мой голос в тот момент исходил из глубины легких, а не из задней части гортани, как однажды посоветовал мне другой пожилой мужчина. Говори отсюда, сказал он мне, тыкая пальцем в место чуть ниже моих грудей. Твой голос звучит непривлекательно, когда ты говоришь гортанью. По-плебейски.
Отсутствие боли после стольких часов мучений ощущалось странно. Я вскипятила воду для варки яиц, капнув в нее уксуса, как делала моя мать. Она не то чтобы учила меня, но я наблюдала, как она это делала. Я кипятила воду и чувствовала, как в моих трусах подсыхает кровь.
Ленни как-то раз сказал, что понимает, как женщина вроде меня может свести мужчину с ума. Даже не внешностью, которая шикарна («шикарна», надо же!), а своим присутствием. Я, сказал он, очень настоящая.
Мне не потребовалось много времени, чтобы низвергнуть Ленни в кроличью нору. К тому моменту я знала о Ленор достаточно. Я знала ее любимые цвета, и музыку, и блюда; я точно знала, как отстойно она варила яйца. Я рассеянно убрала волосы в развалистый шиньон. Я видела несколько фотографий Ленор: в океане, в бассейне, на официальных мероприятиях – и подметила, как она скрещивала руки и улыбалась, когда стеснялась. Я впитала в свое знание об этой женщине и любовь Леонарда к ней, и его предательство. Если бы я стремилась получить роль – если бы мне пришлось сыграть Ленор на прослушивании – она была бы у меня в кармане.
Я знала, что смогу держать Ленни в кроличьей норе дольше всего, если не позволю развеяться чарам Ленор. В основном это означало подобострастно льстить, обращаться с ним, как будто он самый ученый мужчина на свете, самый галантный, и доброжелательный, и блестящий. Это было изнурительно.
Яйца едва успели свариться, когда Леонард окликнул меня.
– Ленор!
– Секундочку, милый. Мне нужно снять яйца с огня, чтобы желтки не переварились. Я знаю, что ты терпеть не можешь рассыпающийся желток.
– Да, но мне не нравится и слишком жидкий.
– Конечно.
Я сунула яйца под холодную воду и начала чистить их еще горячими. Моя мать могла касаться дна кастрюли с кипящей водой. Она могла держать что угодно без прихваток. Разумеется, руки у нее были мозолистые, но я всегда подозревала, что дело не только в этом. Но и в ведьмовстве.
Я размяла яйца зубьями вилки. Добавила столовую ложку майонеза и чайную хрена. Приправила копченой морской солью и свежесмолотым черным перцем.
Когда я подошла к Ленни, он наконец опустил взгляд ниже моей талии.
– Ленор, дорогая моя, ты что-то на себя пролила?
– Не совсем.
– Что это такое? – указывая на мои бедра, спросил Леонард. – Ленор, это что, кровь?
– Я потеряла нашего малыша.
– О, дорогая!
– Но ничего страшного, – сказала я, садясь рядом с Ленни и беря его руки в свои. – Мы попробуем еще раз.
Он кивнул и обвел взглядом комнату. Заломил руки, как делают старики.
– Это было больно, любовь моя?
– Не слишком, – ответила я.
– Иногда это и к лучшему, ты знаешь.
– Ты прав, милый. Ты прав во всем.
– О Ленор! Ты так добра ко мне. Я учился и читал всю свою жизнь, любовь моя. Я происхожу из старинного рода мудрых мужчин.
– Пожалуйста, дорогой, попробуй этот яичный салат.
– Моя Ленор, – сказал Ленни, – не повариха.
– Ну, ты же не за мои кулинарные таланты на мне женился.
Он кивнул. Облизнул губы. Протянул морщинистую руку и положил ладонь на мой зад, холодный и мокрый от крови.
– Милая, да ты возбуждена, – промурчал Леонард.
– О, как всегда, когда ты ко мне прикасаешься. Ты и сам знаешь. Но сейчас не время. Мы же не хотим все испачкать.
– А может, хотим, – возразил он с дьявольской ухмылочкой.
– Наверное, я постелю простыни.
– Иди и постели. Я пообедаю и сразу за тобой.
Когда я поднималась по винтовой лестнице к самой жаркой спальне на свете, ноги казались резиновыми. Я приняла две таблетки клонопина прямо перед тем, как родился ребенок, и теперь они наконец подействовали.
Я слышала, как ел Леонард: лязг зубных протезов, мерзкие звуки всего рта, трудившегося, чтобы протолкнуть мягкую пищу в глотку. Одних этих звуков было довольно, чтобы захотеть убить его. Мое белое платье стало ярко-красным от талии до края подола. Это было довольно красиво. Я подумала, что можно его целиком перекрасить в красный. Я сняла платье и вытерла им же между ног. Надела чистые трусы и зеленую футболку с надписью «Монтана». Я была бы рада сказать тебе, что она принадлежала Бескрайнему Небу, но
