сестра, к которой ты приезжаешь в гости, сказала: „Вот бы, Вася, тебе такую жену“… Только чего он все молчит?»…
– Я, Мотя, скажу так: в игрушки играть не собираюсь. Будет твое согласие – остаюсь у вас. Не будет – ухожу, и с концами.
– Оставайся! – выдохнула она то, что давно про себя решила.
Зашла мать, позвала ужинать. Картошка в мундирах, соленые огурцы. Яичница-глазунья – это уж ради гостя, который просился в зятья.
…А в игрушки они все-таки поиграли! Спать жениха Мотя положила на своей кровати, а сама устроилась напротив. И всю-то ноченьку Василий в нее подушечкой кидал. И все – без толку…
«Был бы толк – я бы от тебя наутро уехал», – заявил он на другой день невесте.
Через два дня они пошли в сельсовет – регистрировать брак. А еще через неделю Василий повез ее в другой район, на хутор, где жили его родители. От станции, через поле, шли пешком; рожь стояла по колено, цвели в ней васильки…
Свекровь тоже собрала на стол; позвали брата с женой, соседей – вот и вся их свадьба…
Но платье-то в синий горошек было: она привезла его с собой и надела перед тем, как сесть за стол, – почему Василий не помнит этого?!
…Мать накрыла на стол, позвали брата с женой, соседей и очень хорошо посидели – как же это можно забыть? Мать умела делать хороший самогон, дело дошло до песен…
Но платья в этот самый синий горошек у Моти не было! Какие там горохи, какие крепдешины, если от войны только-только стали отходить. Да и то сказать, что брак этот у Моти был не первый, чтобы выряжаться в какое-то особенное платье. Сестра рассказывала, что первого своего мужа она привезла из Германии, где оказалась по вербовке, пытаясь убежать от послевоенной нужды, – среднее образование и хороший почерк позволили ей занимать должность секретаря политотдела в одной из частей Советской армии. Вася (первого мужа Моти тоже звали Васей) отбывал здесь срочную службу. А в свободное от службы время танцевал в составе сил художественной самодеятельности. Мотя танцевать тоже любила. «Так и станцевались» – это слова уже самой Моти…
Но семейная жизнь, которая вскоре у них началась, должна была состоять не только из танцев – так считала Мотя. А у мужа на этот счет была, похоже, другая точка зрения: мало того что количество партнерш у него со временем только увеличивалось, так еще и танцевать он предпочитал в изрядно разогретом состоянии.
Через четыре года они развелись. Мотя вернулась в родное село. Тут он, другой Вася, и появился на ее пути…
Появился – и сразу понял, что ни по части танцев, ни по части самого простого пения он ничего не значит. Надо брать чем-то другим. А чем – подсказала сама жизнь. Когда определились с местом жительства – жить решили в большом Мотином селе, – они с тестем на следующее же лето разобрали старый дом. В начале лета разобрали, а в конце уже входили в новый. «Вот это зять! Да мы с таким зятем горы свернем!» – повторял довольный тесть. После дома взялись за летнюю кухню. Василия к тому времени назначили бригадиром: на работу уходил – темно, и приходил – темно. Тесть не обижался, понимал: сторониться общего дела нельзя – и управлялся на стройке один. Под конец зять даже устыдился: «Оставь мне хоть один простенок – сам заберу…»
Первенец, Сережа, к тому времени уже вставал на ножки…
– Вась, так ты помнишь, как Сережа уезжал от нас в последний раз?
Про платье он говорить не хочет, а про Сережу… Тут он ее непременно поддержит. И не будет утверждать, что память стала ее подводить, что иногда она выдумывает невесть что. Тут ей самой хочется, чтобы память была чуть-чуть похуже. И она смогла бы пореже вспоминать тот жуткий день.
…Утром она смотрела телевизор. Передавали про землетрясение в Армении. Она позвонила двоюродной сестре:
– Люба, Сережину улицу трясет.
– Да не волнуйся ты раньше времени, – стала успокаивать Люба.
Сереженька окончил военное училище; служить ему выпало сначала в той же Германии, а потом его перевели в Закавказский военный округ. И вот…
Потом они с Василием подсчитают: материнское сердце почуяло беду в тот именно час, когда она произошла…
На место трагедии поехала сначала мама Сережиной жены – и никаких следов дочери и зятя не нашла. Привезла только внучку, Ирину. Тогда они с Василием послали в Ленинакан второго сына, Володю.
Сережа рос ласковым и открытым; от Володи трудно было добиться слова. Посылая его в дорогу, Мотя наказывала: «Ты уж постарайся, размыкай уста – спрашивай, кого только можно»…
Сын постарался. И вернулся в родительский дом не пустой – привез два цинковых гроба. А вот слов от него так и не дождались: только упал перед отцом с матерью на колени, и плечи у него стали ходить ходуном, будто его щекотали…
Даже когда с бедой немного освоились и стали просить: расскажи, – то и тогда Володя не сказал ни слова. Окольными уже путями они узнали, как все произошло: утром невестка ушла на работу, а Сережа отвел дочку в садик и вернулся домой. У него, видно, был отгул: когда Володя нашел в одном из моргов тело брата, тот был одет в синий тренировочный костюм, в котором обычно ходил дома. Тело невестки найдется в другом морге.
А с внучкой, Иришкой, было так: воспитательница вывела детей на прогулку; они пришли на детскую площадку, оглянулись – а здание садика дрожит, словно соломенный домик Наф-Нафа…
Ириночке было тогда пять лет; она ходила в бабушкином доме среди венков и не понимала, почему все плачут возле наглухо закрытых металлических ящиков. «Бабушка, посмотри, какой красивый веночек! А вот этот еще лучше, правда?»…
Встать на ноги после похорон Мотя так и не смогла. Потом врачи нашли у нее сахарный диабет. Потом отказали глаза…
– Вась, а белье-то ты постирал?
– Ну когда бы я успел, Моть?
Василий почувствовал вдруг, как в груди закипело, задрожало. Крутится целый день, как белка в колесе. Соседки заходят, удивляются: подумайте только, не у всякой бабы такой порядок в доме. И лежачая жена чистая, ухоженная, наглаженная. Чем утром кормил – кашкой? А в обед был супчик с потрошками? А теперь котлеты жаришь? Ба-а-алуешь ты ее, ба-а-луешь…
Досадливо махнул рукой, вышел во двор.
На улице вовсю хозяйничала весна: солнышко припекало уже всерьез, ласкало щеки, вишневые ветки на фоне небесной синевы образовывали
