Илия брал «балетку», они с Марией выходили на улицу. Между ними парила красавица Аурика. Маленький, изящный «замочек» крепко соединял их руки. Наверное, родители боялась, что она улетит, как парашютик одуванчика.
Мы долго стояли возле калитки, смотрели им вслед, улыбались, а я думал – какие хорошие обычаи у молдаван.
И снова в доме была размеренная последовательность забот.
Всякий раз, когда мне в парикмахерской сметают с шеи колкие волоски, я вспоминаю Илию – молдаванина…
Тогда я впервые задумался о том, что на свете много разных национальностей.
Это было серьёзным открытием. Может быть, оно пришло ко мне некстати? Или запоздало? Но оно пришло – само.
– Эх, ты, всё старо, как мир! – дивились моей провинциальности бойкие однокашники, выросшие на проспектах больших городов.
Беда и радость не спрашивают, что у вас в «пятой» графе записано.
Сколько людей – столько знаков Зодиака. Космос – вокруг!
Так я стал космополитом, гражданином мира.
Новые планеты образуются из старой пыли.
«Саид»
Вставал с кроватки.
Садился на коврик.
Вздыхал, закрывал глаза. Возникала пустыня.
Из любимого всеми фильма про бесстрашного красноармейца.
Согревал ладошками игрушку, жёлтую гуттаперчу выпуклых боков, шершавую гриву, крупитчатую, песчаную на ощупь, гладил осторожно по изогнутой, длинной шее. Старался повторить все изгибы, неровности.
Прикасался к поводьям.
Говорил тихо, чтобы никто не узнал тайну.
Укладывал между горбов большие, деревянные прищепки, перевязанные бечёвкой.
Поклажа.
– «Саид»! Мы обязательно спасёмся! – шёпотом.
Верблюд оживал, не был пустотелым. Косил на него глазом в ответ на человечье имя.
Их подстерегали страшные разбойники.
Они прятались в зарослях саксаула, в тени бархана. Острые, кривые ножи, длинноствольные ружья.
Халаты грязные, вата торчит неряшливо. Лица злые, чёрные от грязи, копоти костра, небритые. Длинные бороды спутались клоками.
Верблюд отлично бегает. Может обогнать скорый поезд.
Надёжный.
Трудно удержаться между подвижных горбов. Они опасно подкидывают тело, словно горячий уголёк в ладонях. Дыхание спирает от стремительного бега, летучая погоня медленно, но верно отстаёт. Вопли остаются позади, стихают, только в животе верблюда что-то ёкает.
Потом верблюд переходит на рысь, скорый шаг, успокаивается и вот уже неторопливо, вперевалку вышагивает по песку.
Мальчик заполняет гуттаперчу любовью, как сосуд жидкостью – для жизни. Включает верблюда в круг самых близких, доверенных. Тех, кто наверняка придёт на помощь в минуту смертельной опасности.
Мальчик худ и бледен. Плохо спал.
Ставит любимца на пол.
Так начинается утро.
Смотрит сверху и чуть-чуть со стороны.
Большой верблюд, высокомерно косит на него карим глазом, плавно опускает бесцветный веер ресниц, и он, маленький бедуин, храбро вышагивает рядом, через раскалённую пустыню. Колючий песчаный ураган, засады разбойников, убийственное солнце, ночная стужа, змеи, скорпионы – врагов не сосчитать.
Ему душно, он прикрывает глаза.
Понимает, почему в замечательном верблюде всё так устроено. Оно придумано с одной лишь целью – не погибнуть вдалеке от воды и людей.
Спастись самому и спасти ещё, хотя бы одну жизнь – человека.
Зимой мальчик заболел. Сидел на подоконнике, закутанный в тёплое, с перевязанным горлом. Кашлял сухо и надсадно.
В другом углу подоконника – герань в горшке. Прикоснёшься – пахнет лимоном. Окно по краям заплыло влажным, льдистым налётом. Сочилось в тепле. Пахло свежестью.
Прижимал к груди хрупкую гуттаперчу, проминал осторожно пальцами.
Увидел сразу. Так в фотографию проёма окна, движением в кадре, вдруг входит реальность, и начинают проявляться тёмные предметы уличного пространства.
Длинный караван.
Беззвучно дышат верблюды, клубятся белым паром. Везут поклажу в ложбинах меж горбов – коробки, тюки.
Заиндевелые ноздри, белые крутые бока. Горбы колышутся в такт неспешных, размеренных шагов.
Рядом погонщики в валенках. Низкорослые, будто подростки. Белые овчинные тулупы до пят, взметают подолом, едва приметно, снег. Воротники высоченные. Рыжие треухи на головах. Редкие усики в лёгкой побелке инея.
Азиатские лица похожи на сжатый, тёмный кулачок. Понукают гортанно, что-то приказывают верблюдам, выпускают на волю белые клубы слов, но что говорят – не разобрать.
– Они шли из пустыни и заблудились?
– Монголы, – тихо говорит мама, – братская помощь. Мясо, масло, шкуры.
Печь на кухне негромко гудит, малиновые круги конфорок, темнеют по краям бордовыми ободками. Он чувствует спиной лёгкое, уютное тепло, прислушивается к звукам из печного нутра.
Снаружи горлу горячо от плотного бинта, шерстяного шарфа. Внутри больно сглатывать. Холод от окна.
Он понял, что верблюды пришли со стороны грузовой станции.
Он рад им и волнуется.
Он всё знает про них. Они пришли на выручку.
Большие верблюды.
Мама отнесла его в кровать. Накрыла одеялом. Поцеловала в щеку.
Он уснул в обнимку с «Саидом». Холмики горбов погрызены. Он ощущает их колкость кончиками пальцев. Шершавые, как губы, искусанные во время сильного жара.
Мальчик рос, взрослел, но ещё не понимал, что же с ним происходит, и необъяснимо страдал от этого.
Болезнь убыстряет время, делает выпуклым всё вокруг, потом сводит в одну точку, как большое увеличительное стекло на определённом расстоянии. Зыбкое, подвижное. В миражах высокой температуры, караван уплывал в искажённую реальность, перетекал в неверность очертаний, переменял цвета от оранжевого до чёрного.
Местами кадры сильно обесцвечены, и кажется, что какие-то фрагменты утрачены совсем. Чёрное осыпалось невозвратно. Остался белый снег воспоминаний.
За ними, в глубине, что-то сместилось неявно, какие-то видения мгновенно меняются, нетерпеливые, как бенгальский огонь, но он старается успеть за ними взглядом, чтобы запомнить.
Ничего не получается.
Они растворяются друг в друге, эти странные видения, вспучиваясь бесшумной, обильной пеной, быстро видоизменяясь: формы, цвета, размеры.
Проснулся. Звон в ушах. Запах лекарств, болезни.
Остро чувствует запахи. Потраченного меха, лежалой одежды. Будто он в норе старого крота и где-то рядом спит ласточка.
