Илия и впрямь был жгуче-чёрным от обилия густых волос. Они начинали расти через пару часов после бритья, торчали из ушей, буйно кустились в носу, выпирали нахально наружу через ворот рубахи.
– Он южанин, – отвечала мама, – там такие люди живут.
– Волосы тоже растут на солнце?
– Отчего ты так решил??
– Ведь на юге жарко, а тут ещё эти волосы. Он же шерстяной весь!
– Наверное, так легче переносить жару.
– И потом – Илия? Он же не старый?
– Почему ты решил, что раз Илия, значит старый?
– Так бабушка говорит – «Илия Пророк». Пророки же давно жили когда-то. Вон Муромец – Илья, а этого зовут – Илия.
– Так называют мужчин в Молдавии, в Болгарии.
– Глаза синие, почему? – допытывался я. – Так у молдаван принято?
– Вот ты – белобрысый, а глаза – карие, бабушкины. Тут уж как получится, – смеялась моя замечательная мама.
Мужчины заходили в дом. Илия вздыхал, рано ложился спать. Ночью часто вставал, курил, а утром извинялся, что он такой беспокойный «жилец».
Взрослые уходили на работу, а я всё думал про Илию. Какой он сильный, но грустный.
Грустный богатырь.
Тогда я решил, что, наверное, все молдаване грустные.
Вечером Илия приносил зелень, цыплёнка, пёструю фасоль, морковь, лук, перец, томатную пасту, сметану и квас в стеклянной банке. Из авоськи вываливалась эта красота, а на кухне можно было изойти слюной от пряных ароматов.
Отдельно он варил цыплёнка и фасоль. Чистил картофель, резал дольками. Строгал морковь, лук, корни петрушки и сельдерея соломкой. Обжаривал в томатной пасте, сгребал в бульон. Прибавлял ещё что-то, смеялся и говорил, что после леуштяны за уши не оттащить от чорбы, и наливал неожиданно квас, хотя мама только окрошку делала с квасом.
Клали по желанию сметану, а мужчины острый, красный перчик и улыбались, как будто готовились прыгнуть в опасную реку.
Мама всё время порывалась помочь Илии.
– Разве ж можно такою сюрёзноя дела довирять жэнщина! – утирал со лба обильный пот, улыбался.
Готовка занимала много времени, мне становилось невтерпеж, я незаметно макал в острую томатную пасту кусочки хлеба, за что изгонялся с кухни.
Илия открывал золотистое вино, разливал.
– За понимание между народами! – грустно улыбался, вертел в руках зелёную бутылку. – Вот и потерпел я – фетяско!
Вино называлось «Фетяска».
– Всё наладится! – говорила мама. – Милые ссорятся, только тешатся!
Илия в сомнении кивал головой, выпивал.
Потом они сидели с отцом на крыльце, курили.
– С красивой женщиною трудно, – говорил Илия отцу, – она не может этово понимать. Вот ей как-то всё просто… но ты же знаешь, что я этое не терплю! Вот этое вот – смех… какой-то такой… при других мужчины. Вроде журчит ласково, а как-то обидно! Я ей муж! Рядом.
– С женщинами нельзя успокаиваться, – отвечал отец, – с ними всегда не просто. И всё время надо доказывать, что ты достоин быть рядом. И чем дольше живёшь, тем чаще это надо делать. Вот такие они – женщины!
Илия кивал головой. Он был моложе отца.
– Это же ненормально – так ревновать! – тихо говорила мама перед сном отцу.
– Южанин! – соглашался отец. – Темперамент.
– А Нина Курлаева? – возражала мама. – Одни русаки до двадцать пятого колена! Алёшка её ревнует практически ко всему, что попадается на глаза!
– Там – есть за что! – вздыхал отец.
Алексей Курлаев, зять нашего соседа, плотника Семёна Брянцева, возвращался домой после долгой отсидки, хватал первое, что попадалось под руку, бегал за женой. Потом они мирились. Нина ходила улыбчивая и беременная. Неожиданно появлялся кто-то из тех, кто был с ней в отсутствие мужа, тогда Алексей хватался за топор, до убийства не доходило, но его судили, отправляли в тюрьму.
Так повторялось несколько раз. Детишек было уже четверо. Два мальчика, две девочки, совершенно не похожие ни на кого из близких.
К вечеру третьего дня пребывания у нас Илии приходила Мария. Держала за руку белоснежную дочку – Аурику.
Её водили на занятия в балетную студию, и я подозревал, что название чемоданчику дали именно поэтому – «балетка».
Пока Мария и мама разговаривали, Аурика разглядывала цветы под нашими окнами.
Затем стелили вышитую крестиком скатерть, ели варенье из розеток, пили чай.
– Дукия – надо отрабатывать своё коштувание! – распрямлял плечи Илия.
– Илия, чудной человек! Что ты надумал! – смеялась мама.
Некоторые буквы он произносил округло, и слова звучали мягче, чем в русском языке, и необидно. Мне нравилась его неторопливая речь.
Илия открывал «балетку», надевал белый халат, усаживал меня на стул, обматывал шею тугой салфеткой, доставал инструменты.
Без суеты, уверенно и просто.
Взрослые наблюдали за нами. Мне было странно и немного страшно видеть в этих ручищах кузнеца парикмахерский инструмент. Я зажмуривался. Над ухом клацали ножницы, пощёлкивала механическая машинка, а когда открывал глаза, Илия уже смахивал щёточкой волосы с шеи, резиновая груша пульверизатора, в плетёной сеточке, с кисточкой на конце, исчезала в его длани, в два качка мощная струя обволакивала всё пространство вокруг моей головы терпким туманом.
Зеленоватый одеколон в коническом пузырьке назывался «Шипр». Он распространял острый запах, и приходилось сдерживать дыхание.
– Самое мужское одеколон на сегодня! Теперь голова в порядке, – говорил Илия. – Это у нас будете называться – полубокс.
Голова моя круглая, была пострижена, лишь спереди короткий чубчик.
– Виски я оставлять решил, – гладил он меня по голове и всякий раз спрашивал с улыбкой: – Уши сегодня приталивать?
Рука была сильная, но не тяжёлая.
Уши у меня торчали перпендикулярно голове, и это был предмет моих переживаний.
– Мастера сразу видно! – серьёзно говорил отец.
Женщины с ним соглашались, и я был уверен, что уши уже торчат не так заметно.
Илия улыбался, бережно складывал инструмент, закрывал на замочки чемоданчик, подсаживался к столу, горделиво поглядывал на Марию.
Потом Мария выходила на крыльцо, красивая, стройная, и говорила с улыбкой:
– Ну, что, Илиюша, пойдём, мой хороший, домой.
Я бы не смог сказать «нет», если бы меня так позвали.
Он поднимался, с поклоном благодарил родителей:
– Спасибо хозяевам – за хлеба, солю, приюта.
– На здоровье. И вам спасибо, – говорила мама. – Заходите ещё. Все вместе, будем рады.
