Я купил тяжеленный вузовский учебник, обложился справочниками, нашёл качественную пластичную резину, перепроверил много раз расчёты. Всё складывалось нормально, задерживала только труба. Время от времени я забредал на двор Семёна, да всё неудачно – то его не было, то он был занят, то случалась ещё какая-то несуразица.
Дело шло к осени. Скоро с каникул должны были вернуться мои друзья и враги – и было бы здорово встретить Коляна во всеоружии, запулив ему прямо в лоб очередь из желудей. Я представлял, как он падает на колени, крутится юлой в пыли, а я смеюсь… Потом мы, конечно, замиряемся.
От предвкушения меня даже знобило.
Как-то в середине августа я вновь появился во дворе Семёна. Было тихо. Набравшись храбрости, поднялся осторожно на крылечко и зашёл в дом. В каменном доме было прохладно и чисто, всюду были разложены полосатые половички-самовязы, которые Катя вынянчивала крючком. Ступалось по ним неслышно, будто и не ногами шлёпаешь, а на мягких кошачьих лапах крадёшься. Ещё везде по дому были цветы, красивые, ярких оттенков.
Редко кто из соседей сюда допускался, а уж пацанам дорога была и вовсе заказана. Вхож был разве что худосочный сын Семёна, Ваня, полная противоположность отца, тихий, пришибленный. Божий человек, взирающий на всё вокруг отстранённо и философски, сам болезненный и прозрачный.
Окна были прикрыты плотными занавесками, царил полумрак. Толстые стены берегли прохладу. В углу теплилась лампадка возле небольшого иконостаса. Огонёк плясал, колебался, отчего выражение лика менялось, то делалось строгим, а то теплело лёгкой улыбкой, словно лик слышал и принимал слова, обращённые к нему.
Семён дыбился перед иконой на полу тёмной горой, лицом вниз, раскинув руки, тихо плача, не утирая слёз и горячо что-то рассказывая писаному лику. И так странно и складно звучала его речь, являя совсем другого человека, вовсе не прежнего мычащего немтыря, что я даже засомневался, он ли это.
– Прости Ты их, деток неразумных! В горячности, в болезнях и ересях их души, не ведают они, чего творят. Ложь до небес, нелепица вселенская от непрестанной неправды и обмана! Жизнь свою коверкают и коротят! Счастливы радостью безумцев, не ведающих в гордыни, что говорить и как к Тебе обратиться, Господи! Срам один лишь только… Прости Ты их, Господи, и меня прости… Слаб человек, немощен от безверия и печали, потерялся среди таких же слепых, глухих и незрячих, и не знают истцы ответа, взывающие к Тебе, кто же они сами, но дерзят и язвят Тебя глупостью, вопрошают, бестолковые, кто Ты, Господи… Прими мои муки и вразуми их, Господи!..
Я тихонько вышел, вернувшись в ясный, белый день, по-осеннему тёплый, к закату прохладный и грустный.
Наступила школьная пора. Учёба отвлекла от безделья, РПЖ теперь стал казаться детской, странной причудой.
К Новому году я по росту догнал сверстников. Мама удивлялась такому скорому взрослению, расстраивалась, что вдруг приходится менять весь мой гардероб, а ведь всё это недёшево…
– Что ж поделать… Всему своё время…
Чтобы убедиться в теперешнем своем взрослении, я подрался за школой с Жекой Иванниковым, перворазрядником по вольной борьбе – и одолел его. После этого кличка Шпендрик сама собой забылась, теперь всё было нормально.
Под Рождество случилась сильная вьюга. Она страшно выла разными голосами; мело несколько дней так, что в школу мы не ходили.
Скучая, я решил написать пьесу про революционеров, расхаживая по дому с блокнотом и карандашом, чтобы немедленно записать любые гениальные идеи. Мне ясно виделась сцена расстрела большевика, в исподней рубахе до колен, с тёмными пятнами от побоев, но с гордо вскинутой головой. Вот он медленно опускается на снег, не побеждённый врагами…
В этот момент мама принесла нехорошую весть – Семён пропал. Сарай его был приоткрыт, самого хозяина нигде не было. Может быть, судачили, поехал в деревню, да заплутал в метели, сбился с пути, сгинул и погиб в степи вместе с конём, чубарым Соколиком.
Зима в тот год была морозной и необыкновенно снежной – сугробы заползали даже на крыши. Бурная, скоротечная весна разом превратила все эти снежные громады в лужи и ручьи.
Семёна обнаружили между забором и сараем. Он сидел, прислонившись к стене, в бордовой, как спёкшаяся кровь, косоворотке, положив руки на колени, слегка нагнувшись вперёд – чёрный, страшный и распухший.
Коня так и не нашли.
Я на похороны не пошёл – боялся поверить.
Илия
Он всегда появлялся неожиданно. Обычно под вечер, после работы, хотя мы знали, что он может появиться в любой момент.
Мама накрывала стол, отец аккуратно нарезал хлеб, и мне хотелось поскорее сесть кушать после долгих игр с пацанами.
Сначала громыхало легонько кольцо на калитке, потом, немного протяжно, с ударением на «ы» он звал отца:
– Васы-ы-ылю!
– Илия пришёл! – кричал я радостно.
И ни разу не ошибся.
Почему-то я всегда вспоминаю Илию в летнем, закатном освещении, тёплом уюте наступающего вечера. В руках небольшой чемоданчик. Он называл его – «балетка».
Родители выходили встречать.
Он заполнял пространство небольшой кухни, здоровался за руку с отцом, говорил маме:
– Здрастуйте, вашему дому, доброго здоровьица.
Он когда-то вместе с отцом строил мост через большую реку, потом перешёл на другой участок, но дружба продолжилась и позже.
Мама уговаривала Илию покушать, он отказывался, потом старательно мыл руки, присаживался к столу, ел неспешно, нахваливал:
– Невыносимо вкусно! Я назавтра сделаю чорбу с квасолею, Дукия.
Маму звали Евдокия, но только Илия называл её так необычно.
Илия был молдаванин, женат на русской женщине Марии. Он звал её – моя Маричка. У них была маленькая дочь – вылитая мама. Такая же беленькая, тихая, улыбчивая и красивая – на всю жизнь. При ней начинали улыбаться и взрослые и дети. Звали её «по-марсиански» – Аурика.
Потом Илия с отцом курили до сумерек на крылечке «цигареты», молчали.
Илия легко отщёлкивал замочки, открывал чемоданчик. Там был набор парикмахерского инструмента.
– Вот, глянь, Васыль – ото инструмент проверенный! Я у армии очень лихо управлялся ж! – говорил он с гордостью и перебирал ножницы, опасную бритву, толстый ремень для правки бритвы, чистые белые салфетки, алюминиевую чашечку для пены, помазок. – За меня не волнуйсь, профэссия верная в руках, а она… что ж она – хай живэ без меня! Если сможэть! Только – дочурка…
Он вздыхал, поигрывал горестно желваками, смуглое лицо мрачнело. Отец согласно кивал головой.
Илия доставал блестящую механическую машинку для стрижки, двигал её «челюстями». Бугрились мышцы рук. Мне было интересно.
– А почему он такой… весь в чёрных волосах? – спрашивал шёпотом маму.
