Понял – так пахнет влажная от пота подушка.
Ночью выла вьюга. Мальчик метался беспокойно, скидывал одеяло. Ему казалось – волки догоняют караван в снежной круговерти. Всё ближе, ближе. Вот сейчас вожак стаи сожмётся серой пружиной, прыгнет на спину отстающему верблюду. Когтями – в горбы, переползёт к горлу, вцепится.
Смертельно.
Мальчик выздоравливает.
Мучительно, пугаясь сильной слабости, пьёт вкусный бульон, клюквенный морс. Проталкивает через больное горло.
Проголодался, но кушать боится. Боль терзает тело, в горле она не прошла совсем.
Самая красивая девочка в классе – умерла.
Слова – «эпидемия», «карантин» – запомнил навсегда.
Борта грузовика откинуты. Яркий ковёр, затейливая восточная пестрота, витиеватые письмена, арабская вязь перетекающих букв, присыпанная ломкой, слюдяной пылью редких снежинок.
Лицо девочки – белым парафином. На ресницы невесомо ложится снежная пыльца, искрится. Не тает. Кажется, она улыбается одними лишь уголками губ, сейчас откроет глаза.
Трудно в это поверить, но ужасно хочется, поэтому невозможно оторвать взгляд.
Напряжённое ожидание – а вдруг…
Отец, военный лётчик. Поперёк маленького гробика дочери, с непокрытой головой.
Серая шинель.
Вскрикнул коротко, срывая голос. Затих, стараясь сдержаться.
Не получилось. Заскулил, тонко, ничего, не видя кроме гроба, кроме дочери.
Он сейчас один в целом мире.
Военный лётчик. Мужчина. Мальчик его не осуждает. Он понял его горе.
Гроб подняли со школьных табуреток, принесённых из столовой. Четверо мужчин, непокрытые головы, в тёмных одеждах, как вороны на снегу.
Красные повязки.
Коричневые, растопыренные ножки табуреток, исчирканные чёрными отметинами многих подошв.
Венки в изножье гроба. Спиной к кабине – отец и мама девочки, в светлой шубке.
Машина медленно тронулась. Поплыла вправо, вниз, вывернула на шоссе. В сторону от посёлка.
Маленькое, кукольное личико в белом орнаменте вспененного тюля слегка повернулось к толпе.
Спящая принцесса.
Страшный крик.
Мама девочки рухнула безвольно. Не успели подхватить. Приподняли.
Снег на рукаве, полах шубы, осыпался.
Умерла?
Замешкались.
Нет – показалось. Обморок.
Отец помогал загрузить носилки. Слёзы на лице.
Увезли на «Скорой».
Сирена долго не утихала, стучалась противно сквозь вату зимней шапки, лезла в уши звуковой волной.
Сидел рядом с гробом. Один. И смотрел, смотрел, не отрываясь в неправдоподобно белое лицо дочери.
Воздух искрится мельчайшими, слюдяными искорками.
Поварихи прильнули к окнам столовой, утирают глаза подолами фартуков. На фоне пара, жарких плит, больших, алюминиевых баков, с коричневыми иероглифами корявой кириллицы, огромных, плюющихся жиром сковородок.
Сами – большие, рыхлые, лица красные, словно фарш в эмалированном тазу. Неопрятно белые туловища в халатах.
Много людей – военные, родители учеников, начальство, педагоги.
Люди зловеще тёмные на белом.
Венки из бумаги, цветного поролона, на каркасе из проволоки. Ленты перекручены, надписи плохо читаются.
Мальчик складывает буквы, пытается понять, что написано, хотя смысл – понятен и так.
Отменили вторую смену. Привели весь класс, проститься. Стояли молча на взгорке, безутешно мёрзли. Оркестр грянул в литавры. Оглушил звоном меди.
Внутри застыли колючие льдинки, и тело от этого могло взорваться в любую минуту, разлететься на тысячи мелких кристалликов.
Мальчик долго не мог согреться, растопить в себе стылый, бесформенный ком. И потом, много позже, что-то мешало это сделать.
Страшно.
Кто-то не выдержал, отрывисто всхлипнул, будто долго не дышал, испугался, что задохнется, и – вскрикнул от напряжения.
Тогда стали плакать ещё, ещё – многие. Теперь уже открыто.
Мама возмущалась вечером, рассказывала отцу:
– Кто это придумал? Взрослым – страшно. А тут – дети!
Мальчик закрывал глаза, ему улыбалась живая девочка. Смотрела пристально.
Он видел её лицо – близко, в пушистом венчике аккуратных косичек тугого плетения, с пробором посередине круглой головы. Красные ленточки, бантики из-за спины. И в свете от окна – отдельные волоски, ореолом.
Только лицо. Она что-то спросила, засмеялась беззвучно, лишь проявились ямочки на щеках.
Смотрел под ноги, краснел. Они сидели за одной партой.
Он долго боялся темноты, одиночества.
Прижимал к груди «Саида». Первая игрушка на его памяти.
Мальчик проснулся. Резкий запах рыбьего жира. Манная каша, чай.
Его плотно укутали в тёплую одежду. Пуховый платок завязали за спиной крест-на-крест. Варежки на резинке через шею, под воротником зимнего пальто.
Неуклюжий. Он стеснялся женского пухового платка.
Вышел на улицу. Долго стоял, привыкал к стеклянному царапанью морозного воздуха. Дышал в серый пух платка, наблюдал, как снаружи волоски становятся белыми, приметными.
Редкие, как у верблюда на нижней губе.
Неповоротливый водолаз в костюме для выживания, на дне прозрачной плотности догорающего дня. Он стоял на морозе и хотел вернуться. Уйти из пустыни зимы.
Посёлок, застывшие дома, выбеленные кристалликами инея, дым из труб – серыми столбами в небо.
К сильным морозам – так говорили дома.
Деревья, остолбеневшие, надолго замершие на холоде.
Большие сугробы уменьшили улицу, сузили до тропинки. Канава сравнялась опасной коркой льда с дорогой.
Прошлым летом он сделал из тонкой резинки рогатку. Она надевалась на два пальца в виде буквы «V». Надо было срочно испытать. В канаве плавала утка с выводком утят.
Утка громко закрякала. Выводок суетливо кинулся за ней.
Один утёнок замешкался. Мальчик прицелился и пулькой из гнутой алюминиевой проволоки попал ему точно в голову.
Утёнок погиб. Мгновенно. Молча запрокинулся кверху лапками.
Мальчик кинулся в канаву, завяз в грязной жиже дна, в ужасе, забыв обо всём и ничего не видя вокруг, кроме блестящей поверхности воды.
Острый приступ горя. Настоящее потрясение.
Выловил утёнка. Пока нёс за сараи, ощущал остывающий комок, страдал, что ничего не может изменить.
