– Ну, надеюсь, вы получите удовольствие от своейотставки. Мне не так часто удается встретить людей, которые разделяют моиинтересы. Мне будет вас недоставать.
Он сделал глоток из бутылки, кивнул, но ничего не сказал. Язакурил, посмотрел вниз на спящий город, а потом поднял взгляд на звезды. Ночьвыдалась прохладной, ветер был влажным и освежающим. Снизу доносился негромкийшум моторов проезжающих мимо машин – казалось, стрекочут насекомые. Лишьизредка мелькали летучие мыши, на миг закрывая своими крыльями созвездия.
– Алькаид, Мицар, Алиот, – пробормотал я, –Мегрец, Фекда…
– Мерак и Дубхе, – добавил он, закончивперечисление звезд Большой Медведицы, чем изрядно удивил меня: и тем, чторасслышал мои слова и тем, что знал названия остальных звезд.
– Они по-прежнему сияют там, где я оставил их много леттому назад, – продолжал профессор. – Сейчас у меня возникло оченьстранное чувство – его я и пытаюсь проанализировать сегодня ночью. Доводилосьли тебе вспоминать о каком-нибудь событии из прошлого, которое вдругстановилось таким ярким, что все случившееся с тех пор начинало походить накороткий сон, будто все это произошло с кем-то другим – один майский день и неболее того?
– Нет, – ответил я.
– Однажды, когда это с тобой произойдет, вспомни этотконьяк, – сказал он, сделал еще одни глоток и передал мне бутылку.
Я последовал его примеру и вернул коньяк обратно.
– Однако в действительности многие тысячи дней едваползут. Мелкие шажки, не более того, – продолжал профессор. – Умом явсе понимаю, но что-то иное отрицает мое знание. Я отчетливо ощущаю разницу,потому что для меня столь велико отличие прошлого от настоящего. Изменениянакапливались. Космические путешествия, подводные города, успехи медицины –даже наш первый контакт с инопланетянами – эти события произошли в разноевремя, но ведь все остальное при этом не менялось. Мелкие шажки. Одинокиеновшества. А потом, в другой раз, случается что-то еще. И еще. Не происходитмножественных революционных изменений. Однако процесс постоянно нарастает. Иприходит время отправляться на покой. Именно тогда у человека появляется времядля размышлений. Он вспоминает свою юность в Кембридже и видит юношу, сидящегона крыше здания. Он смотрит на звезды. Он чувствует под руками черепицу крыши.Все, что произошло вслед за этим, – сплошное калейдоскопическое мельканиев монохроме. Только что он находился здесь, а теперь он уже там. Все остальноемираж. Два различных мира, Фред, два совершенно различных мира – и тот юноша всамом деле не видит, как все произошло, он не заметил момента, когда один мирпревратился в другой… Всю сегодняшнюю ночь меня преследует эта мысль.
– А это приятная мысль или нет, – спросил я.
– Сам не знаю. Я еще не успел обдумать эмоциональнуюсторону вопроса.
– Когда вы придете к какому-нибудь выводу, сообщите онем мне, ладно? Вы меня заинтриговали.
Профессор рассмеялся. Я тоже.
– Забавно, что вы так и не бросили лазать накрыши, – сказал я.
Он немного помолчал, а потом ответил:
– Насчет крыш, тут все странно получилось… Конечно,когда я был студентом, была такая традиция, хотя мне это нравилось больше, чемдругим. Я продолжал заниматься этим еще несколько лет после окончанияуниверситета, а потом стал подниматься на крыши зданий все реже и реже, по меретого как переезжал с одного места на другое. И все же порой меня вдругохватывало сильное желание куда-нибудь забраться. Тогда я брал отпуск иотправлялся туда, где была подходящая архитектура. Ночь за ночью я лазал покрышам зданий и забирался на высокие шпили.
– Акрофилия, – заметил я.
– Верно. Однако окрестить явление еще не значит понятьего. Я никогда не мог объяснить, почему я это делал. По правде говоря, и сейчасне могу. Довольно долго я этим не занимался. Возможно, тут все дело вгормональных переменах – средний возраст и все такое. Кто знает? Потом яприехал преподавать сюда. Здесь я вскоре услышал о твоих развлечениях, и ко мневернулось прежнее влечение, я вновь начал путешествовать по крышам зданий. Стех пор занимаюсь этим постоянно. Теперь я гораздо чаще размышляю о том, почемулюди перестают лазать, чем о том, почему начинают.
– Это кажется таким естественным.
– Именно.
Профессор глотнул немного коньяка и предложил мне. Я бы судовольствием выпил еще, но свою норму я хорошо знал, а сидя здесь на карнизе,я не мог себе позволить перебрать спиртного. Тогда он отсалютовал бутылкойнебу.
– Да здравствует дама, которая всегда улыбается! –воскликнул он и выпил двойную порцию – за себя и меня.
– За скалы империи, – добавил он в следующиймомент, указав на другой сектор звездного неба, после чего сделал новый глоток.
Сектором он, правда, ошибся, но это не имело значения.Профессор не хуже меня знал, что нужный участок еще находится за горизонтом.
Он откинулся назад, нашел сигару, зажег ее и задумчивопроизнес:
– Интересно, сколько глаз у тех голов, что сейчасразглядывают «Мону Лизу»? Может быть, они фасетчатые? Неподвижные? Какого оницвета?
– Только два. Вы же знаете. Вроде как карие – такиеони, во всяком случае, на фотографиях.
– Неужели тебе так хочется положить конец моейромантической риторике? Кроме того, Астабиган посещает множество представителейдругих рас, которые тоже будут рассматривать картину.
– Верно. Могу только добавить, что драгоценности,принадлежащие британским монархам, сейчас находятся у народа с серповиднымизрачками. А глаза у них цвета лаванды, если не ошибаюсь.
– Достаточно. Благодарю тебя.
Падающая звезда прочертила небосвод, а вслед за ней полетелокурок моей сигареты.
– Я иногда думаю, было ли это честным обменом? –проговорил профессор. – Мы не понимаем принципов работы машины Ренниуса, идаже инопланетяне не вполне уверены в том, что именно представляет из себязвездный камень.
– Ну, это ведь не обмен в чистом виде.
– Два сокровища Земли были отданы им, а мы получили двасокровища инопланетян. Как же еще можно это назвать?
– Звено в цепи кула, – сказал я.
– Я не знаком с этим термином. Расскажи мне о нем.
