их прежней жизни (как, например, институтское заискивание перед слугами, покупавшими лакомства для воспитанниц: «…в былое время <…> смеялись над выпущенными институтками, что они обращались за столом к лакею со словами: “Потрудитесь дать мне квасу”»[118]). Оттого институтку порой мучил «смертельный» страх совершить какую-нибудь «неловкость»[119]. Он омрачал даже такое желанное для любой девушки событие, как первый бал. Институтки прославились своей конфузливостью, которая «в большом обществе <…> нередко доходила просто до потери сознания»[120]. Очень уж непривычной была обстановка новой жизни. «Прошло много лет, — пишет одна из мемуаристок, — прежде чем я перестала бояться людей и начала находить удовольствие в обществе»[121]. Адаптация воспитанниц женских институтов к новым условиям жизни во многом зависела от отношения к ним в том обществе, куда они попадали после выпуска.
Институтки были весьма благосклонно приняты культурной элитой конца XVIII — начала XIX в., которая связывала с ними понятие о «чем-то изящном, утонченном»[122]. Литераторы превозносили новый тип русской светской женщины, хотя и усматривали в нем совершенно различные достоинства: классицисты — серьезность и образованность, сентименталисты — естественность и непосредственность. Институтка продолжала играть роль идеальной героини и в романтическую эпоху, которая противопоставила ее светскому обществу (как образец «высокой простоты и детской откровенности»). Внешний вид институтки, «младенческая непорочность» ее мыслей и чувств, отстраненность от мирской прозы жизни — все это помогало видеть в ней романтический идеал «неземной красавицы». Вспомним юную институтку из «Мертвых душ», «свеженькую блондинку <…> с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для мадонны» — «она вся походила на какую-то игрушку, отчетливо выточенную из слоновой кости; она только одна белела и выходила прозрачною и светлою из мутной и непрозрачной толпы»[123].
В то же время существовал и прямо противоположный взгляд на институтку, в свете которого все благоприобретенные ею манеры, привычки и интересы выглядели «жеманством» и «сентиментальностью». Он исходил из того, что отсутствовало в институтках. Воспитанницы женских институтов предназначались для духовного преобразования светского быта, и поэтому институт почти не готовил их к практической жизни. «Девочки выходили оттуда, точно спускались с луны, им приходилось не только первое время по выпуске, но иногда, смотря по характеру и степени впечатлительности, всю жизнь представлять из себя лишних, ненужных членов того общества, в которое они вступали»[124]. Институтки не только ничего не умели, они вообще мало что понимали в практической жизни. «Тотчас после выхода из института, — вспоминала Е.Н. Водовозова, — я не имела ни малейшего представления о том, что прежде всего следует условиться с извозчиком о цене, не знала, что ему необходимо платить за проезд, и у меня не существовало портмоне»[125]. Это вызывало резко негативную реакцию со стороны людей, занятых повседневными делами и заботами. Они считали институток «белоручками», «набитыми дурами», «кисейными барышнями» (выражение, восходящее к выпускной форме воспитанниц женских институтов: белые кисейные платья с розовыми кушаками).
Выпущенные в жизнь не подготовленными к ней и не знающими ее, воспитанницы женских институтов «в обществе и тем более в провинции не пользовались сочувствием и не встречали себе поддержки»[126]. Вместе с насмешками над «неловкостью» институток распространялись «стереотипные суждения» о них как об «изрядно невежественных существах, думающих, что на вербах груши растут, остающихся глупо-наивными до конца своей жизни»[127]. Институтская наивность стала притчей во языцех.
Высмеивание и возвеличивание институток, по сути дела, имеют одну и ту же точку отсчета. Они лишь отражают различное отношение к детскости воспитанниц женских институтов, которую культивировали обстановка и быт закрытого учебного заведения. Стоило взглянуть на «набитую дуру» с некоторым сочувствием, как она оказывалась просто «дитя малое» (как говорит, обращаясь к воспитаннице, институтская горничная: «несмышленыш вы, как дитя малое, только что каля-баля по-французски, да трень-брень на рояле»[128]). А с другой стороны, скептическая оценка образованности и воспитанности ходячего образца «светскости» и «поэтичности» сразу же обнаруживала его «детское, а не женское достоинство» (что должен был открыть герой задуманной А. В. Дружининым драмы, которая затем превратилась в знаменитую повесть «Полинька Сакс»)[129]. Институтки обычно и воспринимались как дети. Любопытно, что даже такой мало знающий русский общественный быт человек, как князь Мышкин, разговаривая с Аглаей и вдруг увидев в ней «ребенка», спрашивает: «Вы никуда не ходили, в школу какую-нибудь, не учились в институте?»[130] В связи с этим и сами институтки, чувствовавшие себя «детьми» в непривычном для них взрослом мире, иногда сознательно играли роль «ребенка», всячески подчеркивая свою детскую наивность: «…все жеманство, так называемое жантильничанье, приторное наивничанье, все это легко развивалось в институтках в первые годы после выпуска, потому что этим забавлялись окружающие»[131]. Во всяком случае, «выглядеть» институткой значило говорить ребячьим голосом, придавая ему специфически-невинный тон, и смотреть девочкой[132].
Институты воспитали тысячи русских девушек. По-разному складывалась их дальнейшая жизнь. Одни уходили в монастырь, другие становились шантанными певичками, среди выпускниц были и революционерки-«бомбистки», и агенты охранки (вроде известной провокаторши Зинаиды Жученко, урожденной Гернгросс), институткой была первая русская летчица Лидия Зверева, но большинство мирно воспитывало и учило детей. Очень может быть, что культурно-психологический тип «институтки», который описан нами, не соответствует многообразной действительности. Однако этого уже не проверить. Видимо, никого из воспитанниц институтов благородных девиц, закрытых большевиками весной 1918 г., уже нет в живых.
Остается лишь образ институтки, который возникает в период расцвета дворянской культуры и переживает все перипетии ее истории: и неприязнь со стороны разночинной интеллигенции 1860—1870-х гг., видевшей в институтках жалкий пережиток крепостнического быта и дворянской «эстетики», и презрение передовой молодежи начала XX в. Эти перипетии, конечно, сказались на представлениях о воспитанницах институтов благородных девиц и отразились в значении слова «институтка», которое давно уже означает не столько «восторженного, наивного, неопытного», сколько слабонервного человека. Особенно явно это проявляется, когда «институтками» зовут мужчин, как в 1917 г. называли А.Ф. Керенского[133].
Определенные изменения происходят и с «институтской» темой в русской литературе, где с 1860-х гг. все чаще изображалось, как обстоятельства превращают институтку в ее противоположность — проститутку. Литературный контекст вскрывает смысл подобной трансформации: это — падение ангелов, в качестве которых с самого начала и воспринимались институтки. Восхищаясь смолянками, впервые появившимися перед публикой в Летнем саду, поэт предположил, что
… сами ангели со небеси сошли,
Ко обитанию меж смертных на земли[134].
