мере надобности переносили из одной комнаты в другую. То есть ничуть не похоже на шикарные светильники в доме Харабо, сияющие, как венцы святых, а тем более на хрустальные люстры, свисавшие с потолков в залах Адольфины. Тем не менее освещение у нас было, конечно, гораздо лучше сальных свечей, испускавших чахлый слабый свет, будто умиравший от голода.
Увы, как только супруги поселились на новом месте после свадьбы, моя мать сразу же почувствовала себя обманутой. По какой бы причине она ни вышла замуж, будь то гордыня, любовь или голод, она оказалась просто идиоткой, которую жених одурачил, как и всех остальных девушек. Да, обещание он сдержал, но вскоре моя мать убедилась, что лучше бы этого не делал.
К тому же дом оказался полон призраков. Они таились повсюду: в каждом кирпиче, под каждой плиткой, за штукатуркой на стенах. И появлялись всякий раз, когда моя мать открывала кухонный шкаф или раздвигала шторы в спальне; вылезали из глубины бака для дождевой воды во дворе, толкались под столом, елозили по коридорам. Она слышала их дыхание у кровати и за каждой дверью. «О, святой Бенедикт, изгони зло из нашего дома, и я тебя отблагодарю поминальной молитвой на коленях, – молилась она, – убери их отсюда, и я поднимусь к тебе в часовню босиком». Но призраки не исчезали, наоборот, их становилось все больше. Ни святой Киприан, оберегающий от колдовства, ни святой Алексий, защитник от врагов и завистников, не изгнали их, хотя моя мать умоляла святых каждую ночь. Забери себе этих демонов, мой Киприан, просила она, почувствовав дыхание призрака на краю кровати, но вместо того, чтобы исчезнуть, призрак только рос.
И сразу же начались побои от мужа. Об этом мне мать ничего не рассказывала, я узнала от Кармен, а та слышала об этом в деревне. Прежде люди не говорили о таком вслух, даже если знали все. У везучих женщин были братья и отцы, способные окоротить супруга, чтобы он не переусердствовал. Вот мужа Антонии так избили в оливковой роще, что он сделался придурком на всю оставшуюся жизнь. Ну а если ты невезуча, мужчины из твоей семьи могли покалечить тебя, чтобы не устраивала скандалов. У моей матери было двое братьев – худющих голодных мальчишек, которых она тайком подкармливала лепешками и хлебом, чтоб не померли с голоду, и отец, которому она не пожаловалась из стыда и гордости. Он бы все равно не стал ей помогать: она для него умерла в тот день, когда вышла замуж за сутенера, и, по его мнению, вполне заслужила такое обращение.
Если моя мать надеялась, что она лучше других, то мой отец выколотил из нее остатки гордыни. Потому-то и вышло все как с теми бедными женщинами: побои, страх. Просто тех несчастных мой отец держал взаперти в одном доме, а мою мать в другом. На самом деле он не подарил ей этот дом, а обрек ее на заточение в нем. Дом был построен на деньги, вырученные за тела тех женщин, и держался на теле моей матери, подпитывался ее болью и страхом. Словом, не дар, а проклятие.
А вот чего мой отец не знал, так это того, что сам окажется запертым в этой тюрьме. Когда моя мать поняла, что ей никогда не уйти из этого дома, она перестала молиться святым и начала разговаривать с призраками. Каждый раз, когда слышала их шепот под кроватью или чувствовала, что они прячутся за дверью, пела им песни, как маленьким детям.
Спи, усни, младенец мой,Сладко спи, дитя любви.Луна оберегает твой покой,А солнце бдит на головой.
И призраки успокаивались, замирали. Они, видимо, полюбили мою мать и возненавидели моего отца, потому что весь дом начинал сочиться обидой, как только он переступал порог. Это ощущалось в сырости стен, в скрипе ступеней и визге дверных петель. Мой отец впервые в жизни начал бояться. Он избавился от острых предметов: топора, кухонных ножей и даже кочерги. Все больше времени проводил вне дома, иногда неделями не приходил ночевать.
И тут грянула война. Мой отец сознавал, что не способен воевать, ведь одно дело избить какую-нибудь несчастную, и совсем другое – оказаться выпотрошенным в окопе, как свинья на бойне. Когда его призвали на фронт, он попросил мою мать спрятать его. В ту же ночь соорудили перегородку в комнате наверху, за шкафом. Получилась каморка без двери, размером едва ли три квадратных метра, с небольшим отверстием у пола, которое легко закрывалось шкафом. Мой отец затаился там, а моя мать тщательно оштукатурила и побелила загородку.
Первые недели она подавала ему через дыру еду и ведро с водой – он мылся, а в ведро потом испражнялся. Он был уверен, что война продлится недолго, и через несколько недель либо участники переворота сметут правительство, либо оно их. Исход военных действий ему был безразличен, потому что шлюхи и их клиенты существуют всегда, более выгодного бизнеса просто не найти. Однако радио начало вещать совсем иное: Мадрид не пал, и в то же время республиканское правительство не может установить контроль над всей страной. Мой отец бил кулаком в стену, проклинал мою мать и взаперти начал сходить с ума от ярости. В деревне не осталось мужчин, кроме стариков и инвалидов. Муж Паки сунул ногу в огонь, чтобы уклониться от призыва, но все равно не избежал отправки на фронт. Родной брат донес на него, назвав предателем и трусом, и его забрили. Куда увезли – неизвестно, но домой он так и не вернулся. Моя мать рассказывала об этом моему отцу, стоя у перегородки, однако он пропускал ее слова мимо ушей. Он мечтал выбраться во что бы то ни стало, был готов дойти пешком до Франции и затеряться там в горах, если потребуется. «Я тебя изобью, если не принесешь мне жратву», – шипел он из-за стенки. Жена ночевала на скамье в столовой, чтобы не слышать, как он всю ночь напролет скребет ложкой о кирпичную кладку. «Я тебя изувечу так, сукина дочь, что и твой папаша тебя не узнает», – грозил он, стуча полным ведром о стену.
С каждой ночью он орал все громче и ругался все злее, и моя мать стала опасаться, что его крики услышат соседи. Ведь повсюду были глаза, отовсюду торчали уши, даже на пустыре вдали от деревни, где стоял их дом. А затем призраки что-то нашептали жене, вложив ей в голову одну из своих идей. И однажды ночью, как только муж заснул, она замуровала дыру в стене кирпичами и цементным раствором.
