Через несколько дней вопли смолкли, и мой отец стал еще одним призраком в доме.
А я появилась на свет пять месяцев спустя. Родилась в той самой комнате, стены которой поглотили моего отца. Когда моя мать оправилась от родов, она продала все, что было в нашем доме: мебель из дорогого дерева, столовые приборы, скатерти с вышивками. Оставила только шкаф, поскольку доносившийся изнутри шепот позволял ей не чувствовать себя одинокой. Денег получила мало, ведь война была в разгаре, и все пытались что-нибудь продать, но кое-что все-таки выручила, особенно от продажи кружев дочерям Адольфины, которые уже тогда были уверены, что победу в гражданской войне одержат они и такие, как они. Часть денег моя мать раздала женщинам, работавшим на моего отца, а на другую купила швейную машинку. Мой отец ничего нам не оставил: моя мать тщательно все обыскала, но не нашла ни одной, даже забытой где-нибудь монеты. Неизвестно, прятал ли он деньги где-то еще или растранжирил на роскошные рубашки и гораздо более дорогие подарки покровителям. Этот проходимец был способен и на то и на другое.
От моего отца мы унаследовали слишком много гордости, чтобы служить хозяевам, поэтому моя мать не пожелала работать на кого-то, целыми днями гнуть спину на чужих полях. Она умела только готовить еду и убираться в доме, однако могла научиться и какому-нибудь ремеслу. Она распорола одежду моего отца, чтобы изучить, как кроят и шьют; научилась делать незаметные стежки, подгонять ткань по фигуре, подчеркивая достоинства и скрывая недостатки. Затем проделала то же самое со своими платьями и юбками. Ей потребовалось всего четыре месяца, чтобы стать искусной портнихой, она начала брать заказы.
Когда война закончилась, моя мать облачилась в траур. О судьбе моего отца ее никто не расспрашивал, всем хватало собственных бед. Ведь так или иначе пострадали все. Не получившие извещений о смерти сына в тюрьме, могли воочию наблюдать расправу. Свидетельница тому Горная Дева, она видела все. Вон там сбросили несколько человек с вершины в овраг возле часовни. О, Святая Дева, как же их тела шлепались на камни!
Мне тогда было всего четыре или пять лет, но я этого никогда не забуду.
Моя мать всю жизнь носила траур и больше не вышла замуж. Лишь изредка она надевала юбку с белыми цветами на черном фоне и темно-синюю, почти черную блузку. Недостатка в претендентах на ее руку и сердце не было, не один мужчина приходил из деревни, чтобы попытаться хотя бы поговорить с ней у калитки, но она прогоняла их прочь с криками: «Как вам не стыдно обхаживать вдову в трауре!» И никто из них не переступил порог. В ее жизни был только один мужчина, и его ей хватило с избытком. Когда ты одинока и бедна, то не можешь позволить себе повторять один и тот же урок дважды, и мы в своем доме хорошо это знаем.
С той памятной ночи, когда мать замуровала дыру в стене, она чувствовала, что призраки вселились и в нее. Потому что слышала их уже не только за шторами или по ту сторону дверей, но и внутри своей груди, а также глубоко во внутренностях. Когда она прикладывала ухо к моему животу, то слышала их и у меня внутри. Ей было известно, что нечто будет расти внутри нас, запутается в наших внутренностях и мы не сможем его извлечь. У всего есть цена, и такую цену пришлось заплатить моей матери.
Спустя много лет, когда родилась моя дочка, я стала следить за каждым ее жестом. Шпионила за дверью, когда девочка играла в куклы, наблюдала за ней, когда она спала, шла за ней по пятам, когда она выходила из дому. Я следила за дочкой днем и ночью в течение многих лет, внимательно прислушиваясь к звукам, исходившим из ее глубин и вырывавшимся из ее ушей. Я прикладывала голову к ее груди, ухо к ее лбу. Ожидала услышать то же, что звучало в моей голове, – бормотание, похожее на стрекот сверчков или шепот молитвы, то же царапанье, словно когтями по гладкой поверхности, или звуки, вроде издаваемых термитами. Но я так ничего и не услышала. И в конце концов убедила себя, что в меня оно проникло, потому что, когда оно вошло в мою мать, я была у нее в утробе, и на мне это самое уже иссякло. Ах, Пресвятая Дева, какая же я была дура.
Долгое время я не вспоминала об этом, даже когда моя дочь исчезла. Я знала, по чьей вине, кто должен заплатить за содеянное. На этот раз мне предстояло взыскать то, что задолжали мне, а раньше-то я только и делала, что платила по чужим счетам. Тем не менее, когда моя внучка начала работать в доме Харабо, я убедилась, что все эти годы обманывала себя. Ведь это самое никуда не исчезло. И внучка тоже носила его внутри, все мы носим его в себе с самого рождения, оно цепляется за нас, как репейник, и не хочет отпускать.
Внучка моя солгала гражданским гвардейцам, и судье, и вам тоже. А меня-то ей не обмануть, ни в этом случае, ни в каком другом. В этом – потому что я все видела своими глазами, а во всех остальных – потому что мне знаком этот древоточец, что засел у нее в груди, что грызет ее изнутри, будто зуд, заставляющий лошадь вставать на дыбы. Только с той разницей, что зуд этот не прекращается, не утихает, но и наружу не выплескивается. Лучше выслушайте меня, и я вам расскажу то, о чем она умалчивает, вы ведь не для того сюда пришли, чтоб выслушивать враки, а мне все равно, что она на это скажет. Мальчик не выходил из дома в одиночку и не заплутал по ее оплошности. Моя внучка сама открыла ему дверь.
3
За месяц до того, как все произошло, у меня разболелся верхний коренной зуб. Сначала слабо, вроде покалывания булавкой или как от укуса уховертки. Я попыталась разглядеть зуб в зеркало; оттянула щеку пальцами и осветила фонариком мобильника десну, болело где-то в глубине. Я видела розовую плоть, ряд зубов, сгустки слюны – все, кроме больного зуба. Затем боль постепенно унималась, я забывала о ней и просто жила дальше, и моя жизнь и сама была так себе, вроде покалывания булавкой или укуса уховертки.
Однако через несколько дней боль перестала уходить и впилась в челюсть, как толстый желтоватый клещ, которых приходится выдергивать из кожи кошек, действуя с силой, но
