изба, хоромы! Там и ночевать пристанем.
— Да ведь не пустят!
— Как не пустят? Там и места и добра — всего много. А здесь, прости господи, — босоты да голоты понавешаны шесты. Анбары — ветром полны.
Махнул рукой господь.
— Ладно уж. Покуда не научишься, умен не будешь. Ступай, стучись.
Пошел апостол Петр. Пошел да и пропал. Час ходит, другой ходит… Уж на что господь долготерпив, а и то соскучился, вздремнул на завалинке.
А времячко-то идет. Вовсе темно стало, холодно — ночь полная… Тут и воротился апостол Петр. Сел подле господа одесную и молчит, разбудить боится. Да господь и в тишине слышит. Открыл глаза, оборотился к апостолу и спрашивает:
— Ну, что, Петруша? Пошли ночевать?
— Да куды, господи? Правда твоя — не пускают ведь. Почитай всю деревню обошел, только и слышал: «Проваливай да проваливай! Много вас таких-то!» А того и не знают, что един бог в небе…
— Ну, а в том, в богатом-то доме как? В хоромах-то?
— И не спрашивай, господи! Так обругали, что и сказать совестно. И побирушки-то, и воры, и бездельники… Мне, апостолу, и повторять зазорно. Истинно — нет стыда у людей: корки жалеют, углы берегут… А ведь хозяйство какое богатое!
Вздохнул господь.
— А что в писании-то про богатых сказано?
— Легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие божие.
— То-то. Забыл ты писание, Петр!
— Помилуй, господи! Да меня ночью разбуди, я каждую букву помню.
— Что ж ночью? Во сне ума не надобно. Ты днем помни.
Встал господь и постучал в дверь.
— Милость ваша… родителям царство небесное… Пустите странников ночку переночевать.
Глядь — отворили дверь.
Вышла на порог хозяйка.
— Заходите, страннички, заходите, господь с вами… Ночка-то нынче холодная, росная… Грейтесь!
Зашли. Поглядел апостол кругом: ох, бедно живут! Корочку попросить — и то стыдно.
А хозяйка уже хлопочет, на стол собирает.
— Вот, — говорит, — хлебца краюшечка, вот — кваску, вот — капустки. Не осудите, страннички. Был хозяин жив, все у нас было. А нынче сами едва перебиваемся.
Кланяется ей господь.
— Спасибо, хозяюшка! Много довольны.
А Петр-апостол не вытерпел.
— Эх, — говорит, — горяченького бы сейчас! Озябли мы!
Призадумалась хозяйка. На печку поглядела, на ребятишек, на странников… А потом и говорит:
— Видно, не зря вас господь нынче-то привел. Завтра у нас праздник — Петров день. Престол справляем. Так я для праздника ребятишкам-то похлебки наварила. Да, авось, и без похлебки сыты будут. Кушайте, страннички, на здоровье. В печке-то не простыло.
Подала на стол чашку с похлебкой и маслица влила.
— Надо бы, — говорит, — побольше, да нету больше. Не осудите.
— А завтра что есть будете? — апостол спрашивает. — В Петров-то день?
— А что бог пошлет…
Взялись они за ложки.
— Петр, а Петр? — господь говорит. — Ведь хороша похлебка?
А Петр-апостол только усмехается.
— Это, — говорит, — батюшка, с голоду так оказывает. А хорошенько распробовать, так и слова доброго она не стоит, похлебка эта. Варена на праздник, а вовсе постная, жиру и не видать.
Поглядел на него господь строго.
— Ой ли? — говорит. — А ну, считай, сколько в чашке глазков плавает. Со вниманием считай!
Стал считать апостол.
Считал-считал, сбился.
— Тьфу, прости господи, — говорит, — да разве их сосчитаешь! Ведь не монета — масло! В очах рябит…
— Ну, коли рябит, круглым счетом говори!
— Круглым счетом — до сотни будет.
— Не меньше?
— Да и не больше.
— Ладно. Подай мне суму.
Подал суму апостол Петр, а господь пошарил в ней рукой и достает горсть золотых. Положил на стол.
— Считай, Петр, не масло — монета.
Тот сосчитал.
— Ровно сто будет.
— Не меньше?
— Как раз.
— Ну, — говорит господь вдовице, — это тебе, голубушка. Прими, сделай милость.
А та не берет.
— Господи! За что же это?
— А за похлебку. Сколько глазков — столько и монет.
— Что ты, батюшка! Да разве оно стоит?
— Стоит, милая, стоит, не сомневайся. Еще мы у тебя в долгу — дай срок, разочтемся. А пока суд да дело, покажи-ка ты нам, где ночь ночевать. Устали мы.
Уложила она их как могла. И сама в уголочке прикорнула. Спит и не спит: от радости, как от горя, плохо спится. «Чем, — думает, — завтра гостей своих потчевать буду?»
Утречком, чуть свет, вскочила она, один золотой в кулак, и скорей — к богатой соседке.
— Акимовна, благодетельница, продай ты мне мучицы, сделай божецкую милость! Да яичек, да сметанки, да молочка…
— Ишь ты! Продай! А платить чем будешь?
Та ладошку-то и раскрыла.
— Вот, — говорит.
Акимовна аж глаза распахнула.
— Где взяла? Клад нашла, что ли?
— Клад не клад, а вчерась, под самую под полночь… — и рассказала соседке про странников, все, как было.
Та и взвилась.
— Ах-ти мне, горе какое! Ведь и ко мне вечор странники эти стучались. Прогнала я их, матушка, сама прогнала, голубушка. Кто ж их, разбойников, знал. Деньги-то в суме не светят.
Отсчитала она соседке яичек десятка два, что помельче, сметанки отлила, что пожиже, да и говорит:
— Кумушка, голубушка, что ж тебе на них, иродов, разоряться! Вчера кормила и нынче кормить будешь? Дай-кось я их к себе покличу. Люди, видать, святые — от них и в дому светлее, и в мошне полнее.
Накинула платок на плечи — и к бедной соседке.
Стала на пороге — кланяется.
— Страннички, люди божьи! Не погневайтесь! Милости прошу к нашему шалашу. Откушайте нашего хлеба-соли, ради Петрова дня.
Поклонились ей в ответ странники, с хозяйкой попрощались и пошли.
Привела их Акимовна в свои хоромы, за стол усадила. Сама ног не чует, вкруг стола так и летает. Что есть в печи — на стол мечи! Двенадцать перемен подала: три каши, блины, пироги, рыбное, студень, лапша… А уж щи-то, щи! Эдаких щей и царь не едал, — со свининой, с салом, и такие-то жирные, что будто ледком их подернуло.
Ест апостол Петр, похваливает:
— Вот это, — говорит, — полдник! Не чета вчерашнему ужину.
— Неспорно, — господь отвечает, — вчерашнему не чета!
А сам, почитай, и не ест. Так только — попробовал.
