class="p1">Ну вот, погостили они у этой хозяйки, помолились, поклонились, — идти хотят.
А хозяйка на суму поглядывает.
— А что ж, — говорит, — благодетели! Милостивцы! Неужто ж вы меня не одарите? Уж так я вам угождала, так старалася…
— Отчего не одарить? Петр, сосчитай, сколько во щах глазков плавает?
Поглядел в миску Петр-апостол.
— Ох, — говорит, — щи! Жирней жирного! Тут и считать не мудрено: одно око на всю миску, да зато — во всю миску.
— Ладно, — говорит господь.
Опустил он руку в сумку, достает монету. Одну монету, да зато большую, тяжелую — медную!
— Вот, — говорит, — хозяюшка! Прими! Какое угощение — такая и плата.
И пошел себе. Апостол Петр за ним.
А хозяйка, как стояла на пороге, так и осталась стоять. Может, и посейчас стоит.
Вот идут господь с апостолом по дороге. Качает головой апостол, под ноги себе смотрит, думает.
— А что, — говорит, — господи, спросить я тебя хочу.
— Спроси, Петр.
— Да вот не возьму я в толк: как это так? Вчерашняя-то похлебка дрянь была, а мы за нее сто золотых отдали. А сегодняшние щи, прямо сказать, — золото, а мы за них один медяк пожертвовали. Справедливость-то господня где? Гляжу, а не вижу.
Вздохнул господь.
— Эх, Петр, Петр, туда ли смотришь? Поверху ты глядишь, а поверху, известно, один жир плавает. Ты поглубже, поглубже зачерпни — со дна.
— А что на дне-то? Капуста?
— Нет, другого огороду овощ! Да что ж ты? Апостол! Капусту разглядел, а душу человечью не приметил. Сам-то посуди. Похлебка вчерашняя — дрянь, говоришь? Ну, верно, дрянь — похлебка, да зато баба — золото. А сегодняшние щи — золото, да баба — дрянь. Уразумел?
Ничего не ответил Петр-апостол. Сумный идет, раздумчивый.
— Ты чего? — спрашивает господь. — Какая у тебя печаль?
— Да что, — отвечает апостол, — хожу я по стопам твоим с младых ногтей и о законе твоем размышляю день и ночь, а мудрости твоей никак не постигну. Хоть бы мне денек один — от восходу до закату — в твоем звании побыть. Может, и я бы, скудоумный, умудрился.
Усмехнулся господь.
— Будь, — говорит, — по-твоему. Нынче ты именинник — надо тебя почитать. Господствуй, пока солнышко на покой не уйдет. Милуй, карай, молитвы принимай. С чего начинать-то станешь?
— В церкву пойду, — апостол говорит. — Молитвы принимать.
— Ладно, пойдем.
Пошли они. Идут лугом. А на лугу гусей! гусей! — как снег выпал. Травы не видать. И стережет гусей баба.
Приметила она странников и кричит:
— Страннички, а страннички! Вы не в церкву ли?
— В церкву.
— Погодите, и я с вами. Петру-апостолу свечку поставить.
Погладил апостол бороду.
— Похвально, тетка, — говорит, — пойдем. Только гуси-то твои как? На кого оставишь? Кто их без тебя беречь будет?
А баба не сомневается.
— Пусть, — говорит, — господь бережет. Он всевидящий, доглядит.
Тот так и стал. А господь эдак тихонько, под самое ухо, говорит ему:
— Ну, брат, не постыди упования.
Что тут будешь делать? Сел Петр-апостол на пенек и весь денек — до закату солнечного — гусиную обедню слушал. А как солнышко на покой ушло, воротилась баба.
— Слава тебе, господи, — говорит, — целы мои гуси!
Встал апостол, размял ноги и говорит ей строго:
— Ты, баба, вот что: ты на бога-то уповай, да и сама не зевай. Мыслимое ли дело, чтобы господь за тебя гусей стерег. Ныне ты его в гусятники поставишь, а завтра куды? К печке? Щи варить? Ой, баба! Смотри у меня!
И пошел себе. А господь уже при дороге стоит. Ждет.
— Ну, что, Петр, — спрашивает, — умудрился?
— Да вишь, как оно обернулось, господи, — Петр отвечает. — Большую власть ты мне дал, да на малые дела.
— А богу и малое не мало, и великое — не велико.
— Темны слова твои, господи.
— А ты вникай. Слова темны, да мысли светлы.
И пошли дальше. Господь — впереди, апостол — позади, как полагается. А на селе праздник, пьют, гуляют… Там — на гармони играют, там — песни поют.
Вот остановился господь под окошечком и слушает.
А в доме поют, да так славно, — и про дороженьку, и про березыньку, и как де́вица мо́лодца полюбила…
Опустил голову господь, внемлет. И апостол рядом стоит, тоже слушает.
Про березыньку послушал и про дороженьку послушал, а как запели про девицу да про мо́лодца — дале пошел. Уж больно песня-то мирская.
Пошел, пошел, оглянулся, а господь все под окошечком стоит.
Он до угла дошел и снова назад поглядел. Стоит господь под окошечком — песню слушает.
— Да что же это, господи? Уж и ночь на дворе, а нам ведь далеко…
Вздохнул господь.
— Ладно, ладно, пойдем. В рай, видно, захотелось? Не настоялся у ворот!
Пошли.
А Петру-апостолу уж и стыдно стало, что он господа поторопил.
«В кои-то веки, — думает, — он, милостивец, не для чужой беды, — для своего умиления в пути помедлил. А я ему и минутки лишней не подарил. Хоть назад ворочайся!»
Да нет, зачем назад?
Вон в другом доме тоже поют, да не песни — молитвы.
Обрадовался апостол.
— Господи, — говорит, — вот где пенье-то! Постоим, послушаем?
Остановился господь, прислушался, головой покачал и пошел себе далее. Апостол — за ним.
— Господи, — говорит, — просвети ты меня, сделай божецкую милость!
— Ну чего тебе, говори!
— Да как же это так? Там мирское пели, а ты цельный час под окошком простоял, а здесь духовный стих выводят, а ты и минутки не помедлил. Не возьму я в толк…
— Эх, Петр, Петр! Там мирские поют, да хорошо. А здесь — духовное, да плохо. Неужто невдомек?
Апостол только руками развел.
Вот она — премудрость-то божья!
Проще простого, а поди-ка, уразумей.
Змеиный язык
Расейские люди спокон веку по работам ходят. Бывает, что и до самых границ дойдут, а то и подальше.
Вот один мужик пошел, пошел себе да и зашел к черкесской границе. А там его черкесы поймали и продали на морские острова, к песьеглавцам, — вот что
