стада змея. Вы уж не гневайтесь — змейку-то я камешком прикончил. У вас, чай, и без нее этого зла довольно. А свинок да овечек мне бы с собой прихватить!
— Ишь ты хитрый какой! — говорят черти. — Да что поделаешь, бери!
Поклонился сват.
— Счастливо оставаться! — говорит. И на крыльцо.
Смотрит — что такое? Пусто кругом. Ни тропы, ни дороги, — одна трясина.
— Как же быть-то? — спрашивает сват. — Где у вас тут обратная дорога?
— А на что нам обратная дорога? — говорят черти. — От нас обратно не ходят.
— Да ведь мне наверх надо! И со всем добром. Неужто мне здесь на коне гарцевать да свиней пасти?
Усмехаются черти.
— А кто тебя держит? Иди. А не хочешь идти — на коне скачи. Ишь, кони-то у тебя какие! Царские!
Призадумался сват Наум.
— Так, — говорит. — Кони царские, стада барские, а идти, видать, некуда. Ну, что ж. Останусь у вас век вековать.
Достал он из кармана веревочку и дает один конец молодому черту.
— Подержи-ка, братец!
Тот удивился, взял. А сват Наум так и эдак веревочку натягивает, то вдоль, то поперек.
— Отсюда — туды — две сажени, — говорит. — Оттуда — сюды — три…
— Ты что это меришь? — черти спрашивают.
Поглядел на них сват Наум ско́са.
— Как это что? — говорит. — Местность мерю. Келейку ставить хочу. А поживем да попривыкнем, так и цельный монастырь построим. Чай, у вас не праведники живут, а грешники. Надо же им грехи-то замаливать…
Всполошились черти.
— Пошел ты от нас прочь, — кричат, — со своим с монастырем. Навязался на нашу голову! Гоните его, братцы! Гоните! Что смотрите!
Да как дадут ему в спину пинка…
Перышком взвился сват Наум и полетел. Сколько летел — неизвестно, куда летел — неведомо… Закрылись у него от страха глаза, и ничего он не видел. Только слышал, как ветер в ушах свистит.
И вдруг, батюшки-светы! Летел будто вверх, а упал вниз. Брякнулся оземь и открыл глаза.
Видит — полная ночь кругом, с неба месяц светит, и стоит он перед теми самыми воротами, откуда днем ушел. Рядом кони дремлют, а свиньи да овцы по всей дороге полегли — конца краю не видать. Ну, он хозяев будить не стал, а дождался утречка. Чуть солнышко встало, заходит в дом и говорит:
— Вот что, хозяева, пришел я к вам не без горя, да и не без радости. Пока мы здесь свадьбу играли, погорел женихов двор. Как есть — погорел, до щепочки. Только и выручил я из пекла, что овец, да свиней, да жениховых коней, да вот старую шапку и золота охапку. Получайте свое!
Потемнел было тесть. «Вот, — думает, — выдал дочку за богача, а он — погорелец. Приведет в дом пару овец да паленую свинью — и взятки гладки».
А как вышел за ворота да поглядел — сразу и обмяк.
— Зятюшка, дорогой, — говорит, — не горюй, оставайся у меня в доме жить. Мне же и с дочкой расставаться жалко. В тесноте, да не в обиде…
Поклонился зять тестю.
— Твоя воля, батюшка. Останусь. Только я ведь не один. Мой сват мне заместо отца родного, я без него и шагу не ступлю.
— А мы и ему поклонимся, — говорит тесть. — Кланяйся, дочка, проси свата нашим домком не побрезговать.
Молодая кланяется, а молодой еще ниже.
— Оставайся с нами, сват Наум, наставляй нас на ум!
Ну, что ж, погордился сват, сколько следует.
«Что вы да что вы!» — говорит. А потом и согласился.
Так и зажили они вместе тихо да мирно — себе и добрым людям на радость, а чертям — на́зло.
Петров день
Вот, говорят, в прежние-то времена господь часто по земле ходил. Примет какое ни на есть мирское обличие и ходит меж нас, грешных, сердца испытует.
Неспорно, нынче в эдакое плохо верится. А как подумаешь, дак ведь и вера — тоже! Дело темное! Недалеко ходить — было времячко, что люди — вон по железной дороге ездить опасались, картошечку кушать отказывались, табак курить за грех почитали. Верится, ай нет? А ведь было?..
Ну вот, стало быть, соскучился господь на небесах. Мудреного нет: тоже, поди, человеком был. Какая ни есть, а прилюбилась ему, значит, земля.
Он и говорит апостолу Петру:
— Петр, а Петр, давай-ка мы с тобой, братец, на землю сходим, поглядим, как там да что. Ну! Какое твое мнение?
Апостол Петр отвечает:
— Сходить-то можно, да вот служба как? Мне райские двери сторожить надо.
— А что — двери? Не убегут двери.
— А ключи куда?
— Ключи на гвоздик повесь.
— А возьмет кто?
— Ну, кому тут взять! Народ кругом праведный.
А Петр-апостол сомневается.
— Праведный, праведный! Как соблазну нет, так и праведный. А как найдет искушенье, откуда и грешники взялись! Нет, уж лучше не искушать. Бес, он тоже силен!
Покачал головой господь.
— Маловер ты, Петр. Был маловер, маловер и есть. Ну, коли опасаешься, под порог спрячь. Вон щелочка-то…
— Разве что под порог!..
Спрятал апостол Петр ключи под порог, щелку щепочкой заткнул, и пошли себе.
Ну, вот, значит, идут они в самом то есть рабском виде: лапотки плохонькие, одежонка еле держится, на боку — сума…
Апостолу это обидно.
— Что ж это мы, — говорит, — господи? Хуже последнего нищего?..
А господь ему:
— А как в писании про последних-то сказано?
— Последние будут первыми.
— То-то!
Апостол и примолк.
Ну, вот ходят это они, смотрят, разговоры разговаривают. Где утешут, где присоветуют, где просто слово доброе скажут, — время-то и бежит.
На ночь глядя пришли они в деревню.
Притомился господь. Сел у крайней избушки на завалинку и говорит:
— Постучись, Петр. Авось либо ночевать пустят.
Изумился Петр-апостол.
— Полно те, господи! В эту избенку-то ночевать!
— А чем тебе избенка нехороша?
— Да ведь бедность, господи! Хуже этой избы, кажись, во всей деревне нет. Того и жди — развалится.
— Стоит покуда.
— Нет уж, господи, воля твоя, а я в другую избу постучусь.
— Это в какую же?
— А вон отсюда видать — не
