Проходе.
Никто из нас ни разу не видел этого трюка. Слышали только от старших — «да, были люди в наше время!» Слышались и глухие намёки: «не все вернулись…»
Не хитрить — надо быть точно посередине фарватера Прохода.
Если рулевой торпедного не увидит нас ещё издали, то вблизи он нас уже точно не сможет заметить — поднятый нос глиссирующего катера создаёт для него мёртвую зону обзора. Тут нам самим надо будет правильно выбрать нужный момент. Как выбирает нужный момент тореадор, увёртываясь от разъярённого быка — не раньше и не позже того единственного мгновения. Если станешь увёртываться от катера намного раньше реальной опасности, то не один день после этого сам себя будешь освистывать.
Радостные крики на Проходе смолкли. Как и тореадор, мы получили своих зрителей. Они ждали развязки. И, как на арене корриды, — кто болеет за тореадора, а кто и за быка, — так и сейчас на Проходе: все ли болели за нас? Кровожадности юности, ещё не видевшей крови, не занимать.
Во вселенной остался лишь один звук — нарастающий рёв работающего на полную мощность двигателя торпедного катера. Он уже вышел на глиссирование, и нос высоко задран. Мы уже не видим переднего стекла его рубки. Значит, и рулевой катера уже не увидит в воде наших голов.
Все трое не дёргаемся, остаёмся точно по курсу катера.
Вот она финальная часть сцены, в которой каждый из актёров зарёкся хоть умереть сегодня, но сыграть свою роль так, чтобы и это поколение зрителей долго ещё восторженно шептало: «Да, были люди в наше время…»
…Сошли со сцены мы с Игорьком одновременно. Возможно, всё-таки чуть-чуть раньше, чем требовала безупречная игра. А вот Лёня, скорее, переиграл. Тут даже нельзя было точно сказать — он ли сумел увернуться в самый последний момент, или это милосердная волна его, припозднившегося, отбросила от катера.
Зрители были внимательны, ничего из увиденного не пропустили, всё оценили объективно. Поэтому на берегу большой славы мы с Игорьком не вкусили. Вот если бы не Лёня… А так почти вся она — восторженные взгляды, уважительные похлопывания по плечу и восхищённо-завистливые комментарии: «Ну, ты, Лёнька, даёшь!», — почти вся слава досталась Лёне Малееву. Он к своему растущему авторитету в Аральске уже привыкал, и вёл себя достойно.
Ясное дело, выйдя на берег, Игорёк и я первым делом посмотрели на Люду Ким — как она, главный для нас зритель, оценит наше выступление? Если недоумение — это тоже эмоция, тогда да, была на лице Люды заметна такая эмоция, или что-то очень близкое к ней: «Подумаешь, ну что тут такого особенного? Чего вы теперь от меня ждёте? Чего требуете своими взглядами? Чтобы я тут, на глазах у всех, расцеловала вас. Ну, конечно…» Или эта эмоция — её игра в этом маленьком спектакле? Ею она всё ещё прячет свой выбор?
А вот Надя…
— Дурак! — только и сказала Лёне Надя.
Эх, мне бы кто так сказал, глядя на меня вот такими сияющими глазами. В этом «Дураке!» было всё, что хочет сказать влюблённая женщина своему рыцарю, совершившему очередной безрассудный подвиг.
Как правильно оценить наш поступок — не знаю. Но сближают такие рискованные дела очень. Наверное, на всю оставшуюся жизнь. Решаю сегодня же поделиться с товарищами своей тайной.
…Сначала проводили домой Люду, потом Надю.
…Лёня с нетерпением спрашивает:
— Ну, и где это сейчас у тебя припрятано?
— В нашем сарае.
Игорёк поторапливает:
— Надо до темноты успеть посмотреть.
Идём к нашему шестиквартирному дому около клуба «Рыбник». Заходим во двор, потом в сарай. Тайна спрятана там мной в куче саксаула.
Вытаскиваю её оттуда. Нет, в темноте сарая ничего не разглядеть. Тут и фонарик не поможет. Осторожно выглядываю из его дверей во двор. Соседка, тётя Зина, вышла развешивать бельё. А уйдёт со двора она, так кто-то другой туда выйдет. И стемнеет уже вот-вот. А тайну, я это уже точно знаю, придётся рассматривать внимательно и долго.
Нет, сегодня ничего не получится. Рассмотрим это, когда следующий раз будем на Проходе. Под ярким солнцем, где-нибудь в сторонке от всей прочей публики. Там моя тайна станет нашей общей.
3. ЭТО
Аральск без клуба «Рыбник» — как… Ну, например, как… Нет, тут не стоит и пытаться подобрать подходящее сравнение. Ну что такое Аральск без «Рыбника»?
Живущие ближе к порту, чем к рыбкомбинату, тут же обиженно надуют губы: «А что такое Аральск без клуба „Маяк“?» Вслух говорить этого, конечно, не стоит, чтобы лишний раз не обижать портовских, но про себя, ухмыльнувшись, можно поехидничать: «Всякий кулик…»
Есть, например, в задней, кирпичной, ограде летнего кинозала «Маяка» хоть одна дырка, через которую можно на дармовщинку смотреть кино? А в деревянной задней стенке «Рыбника» — на любой рост. Если, конечно, не хлопать ушами и не приходить сюда, когда киносеанс уже начался, и все дырки давно заняты. Но если даже заняты ещё не все из них, то через некоторые до конца кино всё равно можно не досмотреть. Потому что есть и персональные дырки. Если ты как-то не поленился, нашёл в доске стены слабину, расковырял в ней приличных размеров дырку под свой рост, вырезал рядом череп и кости, — то разве не вправе ты подойти к этой дырке хоть в середине картины, отодвинуть плечом припавшего к ней пацана, и на его недоумённое «Ты чё?» спокойно ответить: «А ни чё! Свои дырки надо иметь…»
Да, пожалуй, не «зимний» кинозал — главная часть «Рыбника». Пожалуй, главнее, а уж про тёплое время года и говорить нечего, — главнее сад «Рыбника», где находятся и летний кинозал, и танцплощадка, и бильярдная, и большая беседка, и мастерская художника «Рыбника» дяди Мити, куда иногда можно заглянуть краем глаза…
И, всё-таки, главное, хоть для зимней, хоть для летней частей «Рыбника», — это кино. А кино в Аральске — это, действительно, важнейшее из искусств. Потому как другие виды искусств у нас в городе пока — в коротких штанишках.
Рядом с воротами сада «Рыбника» установлен стенд, состоящий из двух больших
