копейка. Дай-ка сюда… — Матрос достал из широких штанов складной нож, оттянул поджатую розовую лапу и осторожно перерезал узелок петли. Васька мгновенно разжал пальцы, голубь с шумом взлетел и исчез за домами.
Говорить больше было не о чем. Матрос курил, щурясь на ярком солнце. Незнакомый мужчина равнодушно смотрел в сторону. Не сговариваясь, мальчишки еще раз посмотрели в небо, на загадочных курских, повернулись и побрели к дому. Настроение было испорчено.
— Эй, пацаны! — вдруг раздался позади голос Матроса. — Ладно. Приходите завтра с утра. Так и быть, дам немного покататься.
— Честное слово? — выдохнул Васька.
— Честное слово, — серьезно подтвердил голубятник.
В детстве эмоции еще исполнены свежести, а не затерты, как в зрелые годы. В надежде еще нет сомнений, а обычные обещания, которые взрослые раздают налево и направо, кажутся уже исполненными.
Сашка вдруг возле самого дома резко остановился и растерянно посмотрел на товарища.
— Как же мы завтра утром придем? В понедельник?.. Школа же…
— Плевать, — коротко ответил Васька. В отличие от друга он не забыл о школе и уже принял решение.
— Родители узнают… И в школе… — Саша представил растерянное лицо мамы. — Влетит нам…
Васька насмешливо посмотрел на приятеля.
— Может, ты девочка Оля? Может, тебе бантик повязать?
Саша мгновенно покрылся румянцем.
— Это ты девочка Оля, — тихо начал он, сжимая кулаки. Но Васька, не слушая, открыл обитую ватином дверь и исчез в темноте подъезда. Настроение было снова испорчено, на этот раз безнадежно.
* * *
На Кропоткинской, в сером двухэтажном доме, вверх по деревянной лестнице, направо, за белой филенчатой дверью, в отдельной квартире номер пять, воскресное утро началось с уборки.
Вера, — так звали хозяйку, распахнула светлые кремовые шторы, впуская в квартиру яркий солнечный свет. Затем она смахнула несуществующую пыль с такого же кремового, в рюшках, абажура над обеденным столом и открыла стеклянные дверцы шкафа с книгами. Отражаясь от стекла, на черной полировке пианино и лаковой поверхности старенькой мебели, обитой зеленым плюшем, весело заиграли солнечные блики.
Повязав косынку, женщина тщательно протерла влажной тряпкой корешки старых книг, помнивших на своих страницах прикосновения нескольких поколений предков, полила цветы, переставила фарфоровых слоников, символ семейного счастья, на другую полку и постелила на круглый обеденный стол белую накрахмаленную скатерть. Затем пришла очередь буфета.
Вся обстановка квартиры, кроме матовых слоников, осталась Вере от родителей. Здесь, среди еще не протертого темно-зеленого плюша, когда-то бегала Вера ребенком; здесь она, счастливая, измазанная шоколадом, играла на пианино для гостей отца. Ноги еще не доставали до педалей, на голове белел бант, и клавиши на пианино тоже были снежно-белыми, а не желтыми, как теперь. Отсюда, бросив университет, ушел добровольцем на германский фронт упрямый брат, и отец мрачнел, когда подолгу не получал от него письма. Вот здесь, на этом, уже выцветшем, диване умирала мама, и на этом же диване, Вера, не помня себя от страха, тужась, рожала сына. Светлые кремовые шторы закрывали и защищали ее от внешнего мира, а за окном, в переулках, стреляли, и бегал от нее к окну бледный муж.
Вся ее жизнь и жизнь любимых людей была прочно связана с памятью об этой квартире, предметы которой имели почти сакральное значение. Иногда Вере казалось, что, когда она умрет и попадет на небо, отец и мама встретят ее точно в таких же комнатах — с зеленым плюшем, абажуром над столом и старым потемневшим буфетом. Человеку всегда хочется вернуться туда, где ему когда-то бывало хорошо, а по-настоящему хорошо многие ощущают себя только в детстве.
Когда на скатерти были расставлены тарелки с гроздьями синего винограда по краям, из соседней комнаты донесся скрип кровати, легкое покашливание и шлепки босых ног по полу.
— Вер… А где Санька?
— Не знаю, — не оборачиваясь от стола, крикнула в ответ Вера. — Проснулась, а его уже нет. Наверное, во дворе, с ребятами.
— Не спится ему… — из спальни, потягиваясь, вышел голый по пояс, высокий, худощавый мужчина — один из двух самых любимых людей Веры на земле. Мужчина босыми ногами прошел к окну и посмотрел на яркое солнце. Затем набрал в кувшин холодную воду, взял мыло и склонился над раковиной.
— Польешь?..
Алексей Измайлов, тридцатипятилетний мужчина с серыми, живыми глазами, венчанный муж Веры и отец Саньки считался врачом без места. В юности он не успел прослушать полный курс медицинского факультета. Да этого в те годы никто и не требовал: диплом не спрашивали, когда нужно было лечить людей, которых косил тиф, и с фронта постоянно пребывали эшелоны с ранеными. Потом все как-то в стране утряслось, новая власть пустила корни, и Алексея тихо уволили из железнодорожной больницы, ссылаясь на неблагонадежное происхождение. В другие больницы его тоже не брали.
Каждый день с утра Измайлов одевал единственный, наутюженный темно-серый костюм и бегал по разным учреждениям, собирая бесконечные справки с синими печатями, а по вечерам пытался заниматься частной практикой.
Существует два типа мужей. Первый: человек меняется в лице, когда слышит, что у жены срезали на рынке кошелек с последними деньгами и талонами, вскакивает с дивана и начинает кричать, не обращая внимания на детей: «Как ты могла быть такой невнимательной, разява! Сколько раз я тебя предупреждал, сколько говорил — не открывай при людях сумочку, держи ее в руках, смотри по сторонам… Как о стенку горох…» — Главное для таких мужей, даже не кошелек, а осознание собственной правоты и поиск виновного. Главное для них — лишний раз подчеркнуть свое «Я». Такие мужья постоянно живут в прошлом. Они ничего не забывают, по любому поводу вытаскивают на свет чужие ошибки и, чуть что, — тыкают ими в лицо.
Второй тип другой.
Глядя на расстроенную жену, он, прекрасно понимая, что завтра им нечего будет есть и надо идти закладывать в ломбард единственный темно-серый костюм, — а ему назначено…, последняя подпись…; обнимет ее за плечи и скажет — Вер… ты, главное, не волнуйся, не переживай… Черт с ним, с кошельком, проживем, как-нибудь справимся. Руки есть, голова есть, а значит — все будет хорошо… Такие мужья не смотрят назад; неудачи были и будут, — ну что тут поделаешь, а жить надо, и жить надо без страха и слез… Алексей Измайлов являл собою второй тип. Впрочем, этот тип Вера с него же и списала.
Входная дверь хлопнула, в тесной прихожей что-то упало, и в комнату, собирая семью в одно целое, забежал красный, растрепанный Санька.
— Быстро мыть руки и за стол, — скомандовала Вера.
Через пять минут на накрахмаленной скатерти стояла эмалированная
