криком; дитя посильнее может впасть в более или менее продолжительное беспамятство или столбняк и расплатиться за мгновение тягостнейших впечатлений если не пожизненною хворостию, то более или менее продолжительною временною болезнию; у большинства малюток головка должна закинуться за плечо няни, ручонки — судорожно вцепиться в нее, чтобы за нею спрятаться, тельце — затрепетать, как в лихорадке, и все крохотное существо — оледенеть в оцепенении. Всякий такой или подобный случайный, но опасный припадок может продолжаться до тех пор, пока учащенное и до колючей боли усиленное сердцебиение не разрешится пронзительными криками, обильными слезами и продолжительным вздрагиванием всего тела и всхлипываниями малютки.
Кого бы ни застигла на заре жизни та или другая разящая ужасом неожиданность, от нее должны на все жизнь уцелеть те или другие и всего менее благодетельные последствия. В малютке Батюшкове со дня рождения жил будущий поэт; разрушительные впечатления первых младенческих лет должны были оставлять в нем и следы, неизгладимые и разрушительные.
В той же последовательности, с какою вызревал он в поэта, каждое воспоминание о всякой роковой случайности в младенчестве должно было непомерно быстро разрастаться в его душе до наибольших размеров и глубоко волновать ее. Очень может быть, что при каждом волновавшем душу воспоминании кровь мгновенно бросалась ему в голову, стучала в виски и колола в сердце, — быть может, трепет лихорадочный пробегал по всему телу, дыбом поднимались волосы и весь человек цепенел от одного предположения, не грозит ли ему его же кровь одинаковой с матерью участью. Раз потрясенный до глубины души таким бедственным предположением, человек уже легко мог поддаваться в нем возможности безвольного и быстрого подпадания под учащавшиеся наития мрачных воспоминаний и соединенных с ними сумрачных душевных настроений. Чем чаще могли повторяться ряды тех и других, тем плотнее должны были ложиться оставляемые или и омрачавшие душу следы. Быть может, сносно жилось опасавшемуся себя самого человеку, пока наплывавшее на душу томление могло разрешаться в нем угрюмым, но непродолжительным унынием, тяжелее становилось ему, когда уныние стало сопровождаться бессонными ночами тревожным сном, страшными сновидениями или полусонным состоянием наяву; совсем не под силу ему было, когда пришлось изнывать в состоянии тоски, надолго овладевавшей душою. При начале неудержимое чувство тоски могло незаметно и постепенно разрастаться в неодолимое и получить в обманчивых гаданиях произвольно покорявшегося ему человека оправдание сознательного горевания по себе самом — горевания под гнетом предполагаемой и неизбежно грозящей душевной гибели в будущем. Одолеваемый зачастую прорывавшеюся неудержимою тоскою, духовный человек мог незаметно и постепенно утопать в забвении закона жизни: не во власти кровной наследственности, а «в руце Божией» творится устроение судьбы человеческой, — иначе все дети душевнобольных матерей были бы жертвами злополучной кровной наследственности. Раз изнемогает живая вера в Бога и в себя при Его помощи, в человеке должно возобладать не менее живое суеверие; а суеверие всегда и неминуемо направляет человека против самого себя. С поблажками суеверия человек может часто впадать в уныние, — может легко поддаваться незаметным наплывам нравственного обессиления и неизбежного при нем безвольного горевания, — а под таким гнетом может и не подозревать, как быстро исчезает в его духе возможность сознавать и чувствовать себя духовно свободным. Нечто подобное, — надобно предполагать, — должно было свершиться в духе Батюшкова: мог он и совсем не воспитывать в себе духовной свободы, мог и утратить ее незаметно для себя. При таком предположении не трудно представить себе, до чего могла дорасти в нем духовная зависимость от невольных и внезапных оглядок на мрачное минувшее и от сливавшихся с ними мучительных мечтаний о грозном грядущем. Периодически повторявшиеся припадки неудержимого горевания или нравственного обессиления перед самим собою могли обратиться в злополучную привычку мгновенно впадать сперва в сан уныния, а потом в столбняк. Последовательными рядами нравственных самоослаблений или падений человек может сам себя постепенно лишать и совсем лишить устойчивости в своих же положениях, предположениях и занятиях. Как бы ни устанавливал сам себя и чем бы ни наполнял свою жизнь духовно неустойчивый человек, один налетный миг нравственного обессиления может вихрем выбросить его из любого душевного настроения и погрузить в угрюмо тоскливое. При духовной зыбкости каждый текущий миг может ускользнуть от воли человека, — может исчезнуть то в прошлом, то в будущем, то в гаданиях о будущем по прошлому. У духовно зыбкого человека — шутка сказать, — может быть только прошедшее да будущее, и может не быть настоящего, — почти то же, что не быть самого себя в каждый текущий миг. Само собою, что подобная нравственная исключительность возможна только при одном условии, чтобы у человека в каждый данный миг не было воли, — то же, что власти над собою. При безволии или безвластии над самим собою от всяких условий окружающей действительности человек может мгновенно оторваться и надолго отрешиться — почти то же, что постоянно жить врознь со всякой действительностью, — стало быть, ежеминутно исчезать в состояниях праздной мечтательности. От таких состояний недалеко до необходимости совсем отрицать нравственную силу в человеке: помимо такого самоубийственного отрицания не было бы возможности оправдывать даже в своих глазах ежеминутное духовное исчезновение под наитием «духа праздности, уныния» и непомерного себялюбивого превознесения над всяким другим человеком и даже над всяким обществом людей. Не только лукавым отрицанием своих же нравственных сил, но и преступным невниманием к ним человек может упразднить в себе и чувство страха Божия и — стало быть — обречь себя на жертву суеверному страху перед своими же мечтаниями за самого себя, — то же, что перед самим собою и за самого себя. Таким или тому подобным злополучным путем мог и Батюшков самовольно — то же, что безвольно — дойти до понижения своей человеческой сущности и до панических в угрюмые минуты страхов перед создавшимися в его же душе мечтательными предположениями не приближается ли, не подступает ли, не тут ли вот это, что-то неуловимо-неустрашимое и неизбежно-губительное, — не оно ли вот бьет в голову, стучит в виски в колет в сердце, — не оттого ли что сделалось ближе, стало оно тревожить чаще к мучительнее, — и теперь не оно ли вот змеею вползает в душу, или не сейчас, а сегодня, завтра, послезавтра, или, во всяком случае, скоро как ураган ворвется оно в душу и вихрем разнесет ее по ветру. В муках такого, хотя бы и суеверного, страха за себя почти нельзя не рыдать ребячески, — нельзя не леденеть, не цепенеть и не впадать в тупое отчаяние. Чем чаще и неотразимее могли настигать на душу такие безутешные
