Петрусю ехать.
— Конечно, пускай возьмет, — с облегчением, всегдашним своим грубоватым голосом сказал Кондрат. — Пожалуй, и я поеду. Все равно ведь и кобылку у Кохно брать придется.
— Ладно, — сказал Алесь, вздохнув. — Поедем тогда уж.
Он понял наконец, что все это напрасно, что ничего не поделаешь, и завтра ему придется оставить эту хату.
...Они выехали со двора, когда дед залез уже на печь, а Михал пошел спать на сеновал. Одна Марыля темной высокой тенью стояла у ворот, будто провожая ребят бог знает в какую дорогу.
Впереди ехал Андрей на мышастом коне Кохно. Ехал, высоко запрокинув голову.
За ним на половой кобылке Кохно, как-то боком, залихватски, ехал Кондрат. Кобылка неспешно трусила и порой, будто чувствуя влажный аромат далеких заливных лугов, шумно фыркала мягкими ноздрями.
За старшими братьями ехали рядом, нога к ноге, Павел и Алесь. Павел на полово-пестром жеребчике, Алесь на спокойной белой кобыле. Конские копыта с мягким шлепаньем углублялись в теплую пыль улицы.
Деревня уже засыпала. Редко-редко в каком-либо окне светил, как умирал, розовый огонек. В похолодевшем воздухе звучно раздавался где-то далеко собачий лай. Из дубовых крон на кладбище звучал порой недоуменный крик древесного лягушонка-квакши. Больше ничего.
Ребята ехали, подмостив под себя тулупы и сермяги. В прозрачно-синем небе горела на западе Венера. Переливалась, как студеная капля.
И Алесь широко раскрытыми глазами смотрел на все это, будто с завтрашнего утра ему приходилось жить совсем под другим небом, без этой Венеры, без этих скупых северных созвездий, без уединенных Стожар, которые тесно сошлись, — такие маленькие — чтобы поговорить о делах небесных и земных.
Темные крыши деревни остались позади. Конские копыта зачавкали: табунок переезжал через влажный луговой клин возле заводи. Потом дохнуло холодноватое дуновение с Днепра и начали приближаться круглые, как стога, кустарники.
Табун спустился с откоса, и кони по колено зашли в воду, а она заколыхалась, расплылась кругами от их ног, сделала звезды дрожащими и очень большими.
Половая кобылка зашла в воду глубже всех и протянула мягкий храп к вечерней звезде в воде. Звезда засуетилась в тревоге.
— Сейчас проглотит, — шепотом сказал Алесю Андрей, и Алесь улыбнулся с благодарностью. Андрей понимал его.
Кони пили долго, всласть, иногда отрываясь от воды. Чутко слушали ветер с заречных заливных лугов, отдыхали, а потом опять жадно припадали к звездам, к кругам, которые бесконечно бежали во мрак.
— Хватит вам, волчье мясо, — буркнул наконец Кондрат.
Поднимались на откос, и слышно было, как булькает в покруглевших конских животах вода.
...На лугу Алесь с Павлом спутали коней. Старшие ребята натаскали сушняка. Яркое пламя рвалось уже куда-то в ночь.
Они сидели на широкой косе, которая вдавалась в Днепр, по ней были там и сям разбросаны дубы с редкой еще листвой. Только узкий перешеек между косой и высоким материковым берегом был сухим. Остальную часть поймы занимал мокрый луг, распростирающийся версты на две. За ним были, невыразительные сейчас в темноте, кроны парка, а над кронами горел еще, как почти невидимая искра, далекий огонек.
— В усадьбе Раубича кто-то не спит, — сказал Павел.
— И наш костер видит, — прибавил Алесь.
— Непременно видит, — сказал Кондрат. — Отсюда до дома Раубича версты три каких-нибудь.
Замолчали, глядя в огонь.
Пламя полыхало высоко. Кони давно разошлись от него по косе. Только стреляла порой в огне влажная веточка, да неистово квакали лягушки в далекой заводи, да на другом берегу, в лугах, то и дело кричал коростель. Как полотно рвал.
Ребята лежали вокруг огня на тулупах и свитках, лежали неподвижно, с широкими от задумчивости глазами. Лишь Кондрат не мог успокоиться. Да и тот клал картошку в горячую золу осторожно и почти беззвучно.
Маленький, меньше самой маленькой искры, светился в темноте далекий-далекий огонек. Бабахнуло где-то: видимо, обрушился в воду берег.
— А помнишь, Кондрат, как батька нас впервые на ночлег взял? — спросил Андрей.
— А как же. И угораздило ж его именно в эту ночь.
— А в чем дело? — спросил Павел.
— Ночь была, — тихо сказал он, — такая же, как сегодня, темная. И именно в начале мая. Берега в такое время всегда рушатся. Мы, малыши, лежали на тулупе. И вдруг бабахнуло. Далеко, глухо, страшно. Совсем не как берег... И потом звон откуда-то издалека. Пригорки и деревья его глотают, и поэтому звон редкий. Как на поминках.
Помолчал.
— В ту ночь старшая дочь Раубича родилась. Так это Раубич из пушки выстрелил. Там, наверно, весело было, а тут страшно. Слишком уж темная ночь была.
Молчали. Жидкий багрянец трепетал на лицах, и лицам было жарко, а затылки ласково сжимал ночной холодок.
— А правду ли это говорят, Андрейка, что Раубич тот — чародей? — спросил Кондрат.
— Отчего это? — впервые за весь вечер спросил Алесь.
— Не знаю, — ответил Кондрат.
— И я слышал, — уверенно сказал Павел. — Ведь он униатом был.
— Тю на тебя, — не сдержался Кондрат. — Этак выходит, что и наша мать чародейка. Она ведь тоже из униатов была, аж пока их от унии не отвели. Силой отводили. Если бы это еще поп увидел, что она до сих пор скорбящего в чулане прячет, так звона было бы, как на собачью свадьбу.
— Наша мать другое, — пояснил Андрей. — Ну, запретили молиться, как хочется, так она и бросила.
— А Раубич, говорят, действительно чародей. Ведь ни с чем не смирился, как унию уничтожили, и, говорят, в первую же ночь продал дьяволу душу, лишь бы только не по-ихнему вышло...
— А как же это происходит? — спросил Павел.
— Скорее всего, говорят, с причастием. Вот и Раубич так сделал. Как причащали их впервые по-православному, так он причастие не проглотил, а удержал за щекою. Потом ночью пошел на перекресток четырех дорог, причастие выплюнул в пыль, да и выстрелил в него с пистолета. Черный, конечно, тут как тут. Добры очи, что попались ночью... Ну а там уже просто.
— Кто это видел? — вольнодумно спросил Алесь.
— Я-то не видел, — вздохнул Андрей. — Возможно, и брешут... Но что-то все-таки есть. Ночами он, говорят, не спит. И огней уже нигде нет, а искра все светит. Однажды наш Кастусь Бонда проходил в полночь мимо его клети, то так, говорил, серой из подпола
