Черта сводного себе ищешь?
Стефан молчал.
— Спеши, брат, — не унимался старик, — там тебя Марта возле Антонова взвоза поджидает. Круг ногами вытоптала.
Вздохнул, положил ложку (ел по-старчески мало).
— Чего вы, дедушка, — буркнул Стефан. — Разве я что?
— А я разве что? Я ничего. Я ж и говорю: девка... как вот наша скамья. Хоть садись, хоть пляши, хоть кирпич накладывай... Вековая!.. А потом, утром на косьбе, как только отец отвернется, так ты голову в кусты и дремать. На ногах. Как конь.
— Ну вас, — обиделся Стефан, положил ложку и встал.
— Пойди, пойди, — добавил другой сын Михала, пятнадцатилетний Кондрат. — Слишком поздно твоя Марта вспоминает март.
Стефан только носом фыркнул. Пошел.
— Теперь до утра не жди, — отметил отец. — А ты, Кондрат, не цепляйся к нему. Сам еще хуже. А он хлопец тихий.
— Почему это я хуже буду? — улыбнулся Кондрат.
— По носу видно.
Кондрат и Андрей были близнецами. И если все Когуты были похожи, так этих, наверно, и сама мать путала. Так оно в детстве и случалось. Дурачился Кондрат, а тумаков давали Андрею, и наоборот. Лишь потом, в восемь лет, появился у Кондрата признак, полукруглый белый шрам на лбу: оставил копытом жеребенок.
Но, кроме внешнего сходства, ничего в близнецах не было общего. На Кондрате шкура горела. Драться так драться, плясать так плясать. С утра до вечера всюду раздавались его шутки и смех. А в светло-синих глазах искрилось такое заметное, а потому и безопасное лукавство, что девушки даже теперь, в пятнадцать лет, заглядывались на него. Заглядывались и на Андрея, хотя тот был совсем другим.
То же самое, кажется, лицо, и все-таки не то. Глаза даже по цвету темнее, нежели у Кондрата, наверно, потому, что ресницы всегда скромно опущены. Рот несмело улыбается. Голова склонена слегка в сторону, как цветок весеннего «сна». Слова чаще всего клещами не вытянешь. Но зато с первого раза запомнит и пропоет услышанную на ярмарке или где-либо в мельнице песню. И пропоет так, что вспомнит молодость самая старая баба.
Марыля поставила как раз на стол «гущу наливаную» — пшеничную кашу с молоком, когда в хату зашел Павел.
— Как там Алесь? — спросил дед.
— Поднялся уже от груши на тропу. Идет сюда, — мрачно ответил Павел. — До завтра обождать с песней не могли. Обидели хлопца, макитры черепяные.
— Ну и дурень, — пояснил дед. — Ибо, может, сегодняшний вечер тебя от обиды упасет через пять лет. Ты не забывай, он твой будущий хозяин. Пан.
— Не будет он паном, — упрямо настаивал Павел. — Я знаю.
— А глупые ж все, — отозвалась от печи Марыля. — Садись вот лучше, Павел.
— Я не сяду, — горячился Павел. — Я Алеся буду ждать.
— Погоди! — сказала мать, выглядывая в окно. — Вот он идет уже, твой Алесь.
Все замолчали. Алесь зашел в хату внешне спокойный. И сразу Андрей выдавил из себя:
— Мы уже... думали...
Взглянул на Алеся, затем подвинулся, дал место между собою и Павлом. Подал ему опреснок.
Алесь сел. Андрей подвинул ему ложку и улыбнулся.
У Андрея вообще-то много было женственного. Виноватая улыбка, огромные васильковые глаза, несмелость движений. Марыля всегда говорила: «Девочка была бы, да петух закукарекал, как пришлось рожать».
— Ешь, — сказал Андрей, будто пропел.
И Алесь взялся за пищу. Изголодался он очень. Но неловкость все-таки властвовала в хате, и развеял ее, как всегда, Кондрат.
Курта села возле него и угодливо стала смотреть в глаза. Даже визгнула — то ли от боли, то ли, может, попросила.
— Ступай, ступай, — сказал Кондрат важно. — Бог подаст.
— Зачем ты ее? — спросил Андрей и бросил собаке кусок опреснока.
— Поскупился, — прокомментировал Кондрат. — Все вы, певцы, такие, Что поп, что ты.
Помакал свой кусок в молоко и дал суке. Она начала есть, прижав уши на круглой, как тыква, голове.
— Сегодня смехота была, — продолжал Кондрат. — Хату Звончика вода все еще держит. Так они челн приспособили. Даже в кустарник на нем ездят. Я с пахоты коня повел поить. Вдруг смотрю, старуха Звончика выходит из хаты прямо в челн и начинает пихаться к кустарнику. А ветер встречный, сильный. Горевала она, горевала. Потом смотрю, постояла минуту в челне и начала пихаться назад, в хату.
— Иди ты, — отмахнулась, смеясь, Марыля. — Брешешь ты все.
Алесь тоже смеялся, но сидеть вот так последний раз за их ужином было трудно. Последний раз каганец, последняя лучина, последняя добрая улыбка на лице Марыли.
— Подкрепляйтесь, — сказала Марыля, ставя ему и Павлюку миску кулаги. — Сегодня в ночное поедете.
И потому, что это было последнее ночное, Алесь проглотил тяжкий комок.
Кондрат решил спасать положение и сказал первое, что пришло в голову:
— Кулага эта... По цвету как медведь н...
И сразу о его лоб громко щелкнула ложка деда.
— Приятного аппетита, — сказал Кондрат, потирая лоб.
Теперь засмеялся даже дед. И все засмеялись. А уж Алесь громче всех. И сразу же из его глаз брызнули слезы. Вытирая их, он сказал глухо:
— Неужели вы хотите меня отдать, батька Михал? Или, может, вам действительно трудно, а покормное и дядьковое, пока не отдадите меня, не полагается?
Михал встал и положил руку ему на голову.
— Гори оно ясным пламенем и дядьковое то и покормное, — и, махнув рукой, пошел к двери.
Алесь обратился к единственному, кто еще оставался, к деду:
— Я не хочу туда.
— Ну и что? — жестко сказал дед. — Мужиком будешь? Нет, брат, от этого нам пользы мало. Да и тебе. Ты лучше добрым ко всем будь, хлопчик.
Марыля подошла к Алесю:
— Ну брось... Что уж... Родители все-таки они... А ты к нам приезжать будешь... Будете с Павлючком рыбу ловить...
— Бросьте, — сказал вдруг неразговорчивый Андрей. — Ему от ваших слов еще хуже плакать хочется. Пускай он лучше с Павлом в ночное едет.
Повернул Алеся к себе и взглянул на него.
— А хочешь, и я с вами поеду?
— На чем это ты поедешь? — спросил дед. — На палке верхом?
— Нет, — сказал Андрей. — Я коня у семьи Кохно возьму. Им еще легче. Не надо
