Книга Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

...в руки голодных бедняков отдашь ты врагов всех стран, в руки склоненных к праху — что­бы унизить могущественных людей разных на­родов.

Кумранский. «Свиток войны»

Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеря­ет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее.

Евангелие от Луки 9:24

МАТЕРИ МОЕЙ ПОСВЯЩАЮ

Книга первая

ИСХОД КРИНИЦ

Он же сказал им в ответ: вечером вы говорите: «будет ведро, потому что небо красно»; и по­утру: «сегодня ненастье, потому что небо багро­во». Лицемеры! различать лицо неба вы умеете, а знамений времен не можете?

Евангелие от Матфея 16:2—3

Я счастлив полнотою зрелой силы.

И вдохновенье кажется прочней.

И колыбель моя неблизко, и могила,

И слабость дней весны, и «мудрость» зимних дней.

Дни, как века, не зрят ориентиров,

И силой тело полнится мое.

При новом древе положил секиру,

Чтоб на рассвете в руки взять ее.

Пусть бесконечен путь и бой до боли:

Все совершив и дней замедлив бег,

Спокойно лягу я затем, как поле,

Под чистый и холодный зимний снег.

І

Груша цвела последний год.

Все ветви ее, все большие рассохи, до последнего прутика, были усыпаны бурным бело-розовым цветом. Она кипела, томи­лась и роскошествовала в пчелином звоне, тянула к солнцу со­лидные лапы и распростирала в его сиянии маленькие, нежные пальцы новых ростков. И была она такая могущественная и све­жая, так неистово спорили в ее розовом рое пчелы, что казалось, не будет ей извода и не будет конца.

И, однако, наступала ее последняя година.

Днепр подбирался к ней исподволь, понемногу, как разбойник. В вечном своем стремлении сокрушить правый берег, он подсту­пал в половодье совсем близко к нему, разрушал откосы, сносил, чтобы посадить в другом месте, лозу, насильственно вырывал ку­ски берега либо осторожно подмывал его, чтобы вдруг обрушить в воду целые глыбы земли. Потом отступал, до следующей весны, и трава милосердно спешила залечить раны, нанесенные Днепром. А он возвращался снова: где разрушал, где подмывал и со време­нем окружил грушу почти со всех сторон.

Этот последний год груша стояла лишь силой своих корней, укрепив ими для себя полукруглый форпост.

В собственных руках держала жизнь.

Половодье спадало. Следующее должно было бросить дерево гонкой головою в волны. Груше следовало бы подготовиться к это­му, к неминуемой смерти.

Но она не знала этого. Она буйно цвела.

И лепестки падали на быстроту реки.

***

За грушей заканчивался надел Когутов. Лет сорок тому назад стояла еще за деревом черная баня. Но в одну из ночей, совсем внезапно, Днепр схватил ее — даже бревна не успели выловить. Так, наверно, и сплыли бревна из Озерища даже в самый Суходол, где полуголодные мещане и щепки не пропускали.

Новую баню старый Данила Когут вывел саженях в ста от бе­рега, куда выше собственной хаты. Невестки жаловались: пока на­таскаешь воды — руки отнимаются. Данила слушал их и бурчал в ласково-едкие, золотистые еще тогда усы:

— Лишь бы мой вацок с деньгами не отняли. Рук — не покупать.

И гнал сынов, чтобы помогли бабам принести ушата два-три.

Новая баня со временем стала слишком роскошной для семьи Когутов. Сыны по глупому новому обычаю отдалились, с отцом остался лишь старший, Михал, с женою да шестеро их детей: пять сыновей и дочка-ме́зиница. Пойдут семь «мужиков» в первый че­ред, так места — хоть собак гоняй, и от этого пространства холодно.

И все-таки старой бани никто не жалел. Вместе с баней сплыла черная история.

Было это через несколько лет после того, как Приднепровье от­пало от Короны. Данила был тогда еще подростком, единственным сыном у отца, единственным внуком у деда. Как напасть какая-то была. За три поколения холера дважды выкосила Озерище. Когу- там повезло. Хоть по одному мужику осталось на завод.

Остальные умерли. Не помогло и то, что Роман, дед Данилы, считался колдуном. И он ничего не мог поделать, наверно, пото­му, что дело было новое. Даже глубокие старики не слышали от дедов о холере.

Кто не сбежал в лес — тем было худо. А Роману с сыном, Мар­кой, не позволил сбежать помещик. Дал ружье и повелел остаться в пустой деревне, чтобы не разграбили крестьянских пожитков лихие люди. Ружья, пожалуй, и не стоило давать. От холеры ру­жьем не отобьешься, а лихие люди боялись Романа с его славой хуже ружья.

Наверно, Роман не был бы Романом, если бы не нашел сред­ство. Он и отпоил сына резким березовым квасом. Не отдал смер­ти. Но остальных не успел.

Холера ушла. Забыли и о ней. А в хате Когута так и жили ста­рик, взрослый да малыш.

И вот тут и случилось. В одну из темных ноябрьских ночей Марко убил отца в бане. Заколол старика вилами.

Аким Загорский, старый озерищенский господин, прослышав, за голову схватился. Чего уж тогда ждать от человека, если он на убийство отца идет? Что ж это происходит? Или библейские времена возвращаются, или последние наступают? А так как он двадцать лет неизменно ходил в почетных судьях, и до раздела и потом, в губернском земском суде, то вознамерился упечь пре­ступника, откуда и ворон костей не приносил, даром что сейчас просторы были немереные и даже Сибирь своею была. Схватили Марку — ладно! В цепях он — ладно! Скорее его, изверга, в Су­ходол, на судебную сессию.

А потом взялся Аким за разум. Был он господином милосерд­ным и добрым. Наверно, потому, что очень богат, а значит, не было у него нужды выжимать из мужиков последнее. Трем тыся­чам мужиков легче нести одного господина, нежели десятку какому-нибудь. И не то чтобы господин сейчас оправдывал убийцу. Он задумался: как могло случиться, какая выгода была пойти на такое любимому, от смерти отцом спасенному, сыну, единственному наследнику? И, главное, удивляло Загорского то, что никто из односельчан и словом, и кивком даже не осудил Марку. Будто так и надо было.

Аким Загорский знал силу обстоятельств. И знал: до самой глубины человеческой души и того, что заставило ее сделать то или другое, не докопается никогда ни один суд. Не на то люди суды выдумали. Суд — это расправа. И хозяева каждого суда хотят только, чтобы расправа была скорой и не очень дорогой.

И потому он однажды ночью явился в застенки упраздненного за ненадобностью замка.