Замок был двухэтажным, с подземельями. В башнях новая власть разместила провиантские склады, а подземелья так и остались тюрьмой.
Думал Аким Загорский, что увидит слизня, раздавленного тяжестью собственной вины, а увидел человека, который даже не прячет глаз.
— Может, не твоя вина? — смутился Загорский. — Может, кто-то другой?..
— Моя вина, — сказал Марко. — Моя рука совершила, мне и отвечать.
— Так что же ты тогда святым прикидываешься? — вскипел пан. — У собаки глаза занял?!
— Вы не кричите на меня, — совсем не по-мужицки, с достоинством, сказал закованный. — Надо мною земного суда нет. Меня преисподняя ожидает. Я душу свою навек погубил, и мне уже из огня никогда не выйти... Так что меня ваши щипцы разве погладят только...
— Так ты что, гордишься этим? С дьяволом рядом став?
— Я с дьяволом стал ради другого... Не вам в этом разбираться. Разве что Матерь Божья меня сердцем когда-нибудь поймет. Но и она не поможет... а я все равно гордиться и радоваться буду. И здесь, и в огне.
Загорский так ничего и не добился, ушел. И начал расспрашивать у других, преимущественно у своих же озерищенских крестьян. Долго ничего не мог узнать, пока одна старуха не рассказала. У Акима волосы стали дыбом.
Недаром покойника Романа считали колдуном. Сам Аким Загорский такой глупости, конечно, не верил, но они, они ведь все верили. Да и как было не верить, если Роман лечил травами почесуху и скулы, вправлял вывихи, выводил темянник, брал на руки детей с испугом и смотрел им в глаза — и детям сразу становилось легче.
А такие дела без нечистой силы, конечно, не делаются. И каждому, даже самому умному ворожею, даже тому, кто не употреблял своей силы на злое, приходится после смерти расплачиваться.
Наступает такой час, и колдун должен залезть в подпечек, лучше всего в бане. И именно там отдают дьяволу душу. Там и должен был Роман сводить с дьяволом последний расчет. И рядом с ним обязательно должен быть сын.
Они и пошли в баню вдвоем, когда старик почувствовал приближение смерти.
Старик залез в подпечек и долгое время говорил что-то. Может, вспоминал жизнь, а может, бредил. Потом очнулся и протянул руку, чтобы сын помог ему выбраться.
И вот тут наступила самая страшная минута. Всем известно, если сын возьмет руку отца — вся колдовская сила перейдет к нему. А с силою — смерть в подпечке и то, что после нее.
Марко знал: он не может этого. Против этого была жизнь и слова, которые он каждое воскресенье слышал в церкви. Если бы это еще спасало от ада душу старика. Но это не спасало, это только обещало ад еще и ему, Марку, не сегодня, так через сколько-то лет.
И он не взял руки, хотя и знал, если не возьмет, отец будет мучиться в подпечке особенно долго: ночь, две, возможно, даже три.
Он сидел над стариком почти до утра. И тот все время стонал и все чаще и чаще начинал неистово кричать. А Марко сидел над ним и плакал от нестерпимой жалости.
Перед рассветом он встал. Он решился. Никто уже не мог убедить его, и его диковатые светлые глаза были спокойны. Конечно, то, что он хотел совершить, угрожало ему, Марку, преисподней и вечными мучениями, но ведь за одну минуту делало душу отца свободной от когтей лукавого.
Все знали, что мучительная смерть, да еще от руки близкого, сразу уничтожает власть темной силы. А кто ведь ближе Роману, как не он? Неписаный закон повелевает ему доконать отца, чтобы тот не страдал здесь и не страдал там. Что ж, он сделает это. И пускай будет плохо ему. Зато Марку останется радость, что отцу хорошо, и гордость, что он сделал правильно. Гордость вместо презрения себя. Радость всегда. Даже в огне.
Он пошел на гуменник и принес вилы.
***
Узнав, Загорский начал судить себя и убийцу. Да, этому варварству и дикости нет оправдания. Но ведь какое в этом было своеобразное, дикарское величие, какое самопожертвование во имя той самой любви, в которой суд, конечно, откажет Марку. Но ведь кто виноват в том, что эти люди дикари? Государство, которому есть до них дело только во время мятежа? Властители над душами, которым есть до них дело только после жатвы? Откуда им знать основы мироздания вокруг них? Церковь кричит им о преисподней, предания угрожают дьяволом и колдунами.
Вот и суду только теперь будет дело до Марка.
И чем помог этим своим людям он, Аким Загорский? Не убивал, не грабил, так как не имел в этом необходимости. Но что общего между Маркой и им, который гордится тем, что навестил в Ферне Вольтера? Хозяин и мужики — жители разных миров.
И вскоре от всех рассуждений в его сердце осталось только понимание того, что суд сделает плохо и он, Загорский, не сумеет ничем помешать.
Потому что отцеубийство есть отцеубийство,
Но он не знал еще и то, что на этом суде нет безгрешных и виноватых, ведь Марко был прав и суд был прав. Думали они об одном, но в разных сферах, и понимания между ними не могло быть.
Неправда суда была лишь в том, что суд вообще брался кого-то судить и решать дела смерти и жизни. Слепые судили слепого.
Поэтому Загорский всем своим влиянием давил на судебных, и приговор был мягок: десять лет каторги.
...Марко из Сибири не вернулся. Данила и тот давно стал дедом. Умерла императрица, и сын, и один из внуков ее. Умер и Аким Загорский. Почти забылось и происшествие с баней, а потом и баню слизал Днепр.
Будто и не было ни людей, ни закуренного низкого строения на берегу. Только груша...
За нею лежали приднепровские откосы, деревни, пущи и местечки. За нею стояли замшелые замки, черные хаты и древние белые колокольни.
А груша цвела последний год. Днепр подбирался к ней исподволь, как разбойник. Этот последний год она стояла лишь силой своих корней, укрепив ими себе полукруглый форпост.
Очередной из миллионов паводков, которые видел Днепр, спадал. Следующий должен был бросить дерево в волны, вместе с цветом. Груше следовало бы подготовиться к этому, к неминуемой смерти.
Но она не знала об этом. Она цвела в бурлении пчел, и лепестки падали на быстроту реки.
ІІ
Днепр течет между высоких берегов спокойно и уверенно, вымывая из-под откосов
