несет! И потом, ночью вдруг у него люди. Только по ночам. Неизвестно как появляются, неизвестно куда исчезают. Да и люди ли еще?
— А может, они там фальшивые деньги делают, — засмеялся Кондрат.
— Нет, — помолчав, уверенно сказал Андрей. — Что-то там все-таки неладно. Вот и сейчас, смотри, огонь.
Все невольно повернулись и долго смотрели во мрак, на далекую искорку, почти невидимую отсюда и такую слабую, что даже комар мог погасить ее.
Огонь немного утих, стал ниже, тьма из-за кочек все чаще лизала темными языками пятно света у костра, а этот далекий огонь, очень одинокий в темноте, все горел и горел.
Кондрат подкинул в костер сушняка. Сидел неподвижно. Все остальные тоже как онемели. Алесь смотрел на них и чувствовал, что любит их, что нет для него сейчас на земле лиц дороже, чем грубовато-суровое лицо Павлюка, чем мягкое и нежное лицо Андрея, чем лицо Кондрата, на котором сейчас блуждала хитроватая усмешка, будто он вспоминал что-то веселое.
— С чародеями этими вообще беда, — отозвался Андрей. — Знаете хутор Померечь?
— Знаю, — ответил Павел. — Возле Недобылихи. Ничего там нет. Только несколько камней на болоте да одичавшие сливы... А что?
— Там все люди в черный год умерли. Да им ничего, все крещенные. А вот у младшей невестки только что ребенок родился. Так и не успели окрестить.
— В чем же он виноват? — сурово спросил Павел.
— Не знаю, — сказал Андрей. — Видимо, и сам Бог понимает, что тут что-то не в порядке и справедливости тут нет — заставлять безвинного страдать. Поэтому такая душа и летает над ближайшим распутьем и плачет, просит прохожего, чтобы окрестил.
— Что ж он, поймает ее, в церковь понесет? — улыбнулся Павел.
— Зачем? — объяснил Андрей. — Просто ровно в полночь, когда идешь по распутью и она начнет над твоею головою летать, — назови первое попавшееся имя, мужское или женское.
— А откуда это знать? — спросил Павел.
— А тут уж угадать надо. Ведь если не угадаешь — так душа и будет летать. Сем лет будет летать, а потом заплачет и полетит в ад с вечною обидою на людей.
Алесь подвинулся ближе к огню. Сказал:
— Отчего ж тогда никто не пошел на Недобылиху? Это уж свинство — не помочь.
— А никто не знал, — пояснил Андрей. — По дороге возле Недобылихи ночью пойти — это надо каменное сердце иметь. И вот совсем уже недавно Петрок Кохно задержался у девушки и идет по недобылицкому распутью аккурат в полночь. Только стал на перекрестке — как заплачет что-то над головой. Да так заплакало — сразу понять можно: последние дни летает душа. И низко летает, даже шелест крыльев слышен. Петрок испугался, но перекрестился, да и говорит: «Василь! Василь будет твое имя!».
— Так и сказал? — с уважением спросил Кондрат. — Ну, я теперича над Петрусем никогда шутить не буду.
— Так и сказал. Как заплачет тут душа, да еще более жалобно, как полетит куда-то. Не угадал Петрок сказать имя. И так она жалобно кричала, что Петрок припустился к дому. Прибежал и все деду рассказал.
— Ну, этот уж, конечно, от страха полные голенища напустил, — непочтительно отколол Павел.
Алесь улыбнулся.
— Это ты потому его поносишь, что он тебя в прошлом году на дичке своей засгигнул.
— Да он ведь мне и не сделал ничего, — густо покраснел Павел. — Попросил только, чтобы я и ему нарвал, ибо он стар и ему на дерево карабкаться трудно.
— Ну вот, — сказал Алесь. — Ведь если бы он тебя крапивою отжучил, это бы не так было стыдно. Свой сад есть, а ему ворованное, видите ли, вкуснее.
— Хватит вам, — мягко продолжал Андрей. — Тем более что совсем дед Кохно не испугался, а взял и ночью пошел на распутье, чтобы именно в полночь попасть. И оказался на перекрестке как раз тогда, когда на звоннице Раубича колокол начал бить двенадцать.
— Что ж это он так спешил? — спросил Алесь.
— А он понял, что эта душа должна летать последнюю ночь. Иначе зачем бы ей чуть не в лицо Петрусю кидаться и так страшно голосить... И вот едва он услышал удары — как застонет, как заскулит что-то над ним. Как больной ребенок. Дед даже веяние крыльев почувствовал на лице. И тогда дед перекрестился да и говорит: «Нина. Нина будет твое имя. А ты помяни жену-покойницу, Нину. Скажи, что и я уж скоро...» Тут кто-то застонал, будто с облегчением. А потом душа вздохнула. И полетела дальше, и только далеко уже стала повторять: «Ни-ина, Ни-ина». Понесла имя к Господу.
— Надо будет старику рыбы наловить да принести, — грубовато предложил Павел. — Пускай душою потешится. Он стар, ему брюхо набивать чем попало нельзя.
— Хорошо сделаешь, — согласился Андрей. — Только ты ему не напоминай. Не любит. Скажи, что тебя вскоре в подростки стричь будут и ты грехи должен искупать.
— Какие это у меня перед ним грехи? — буркнул Павел.
Андрей мягко улыбнулся:
— А грушу его кто обрывал?
Все засмеялись.
Ночь лежала над костром, над спокойным недалеким Днепром. Мягкое тепло этой ночи сделало Андрея разговорчивым, а парней молчаливыми. И это было понятно и хорошо, как шелест лозы, как песня лягушек, гудящих в пустые бутылки по всему простору заводи. И потому никого не удивило, когда в мире родилась пока что еще тихая песня.
А тот челн уж водой полон, из челна вода свищет.
Ой, там хлопец девку кличет, не голосом — свищет.
Мощный, мягкий, как эта ночь, тенор начал с каких-то особенно таинственных, глубоких тонов. И казалось, ничего красивее этой песни не рожала глухая ночь и тихое течение Днепра. А голос легко переливался, плакал и умолял кого-то:
Нету весел, ветер челн тот от берега сносит.
Выйди, любушка, на берег, брось хлопцу ты ко́су.
Лилась, лилась песня, и это было похоже на чудо. И радостно стало всем, когда парень вышел на берег и оба пошли домой, а девушка сказала:
Пей ты, матушка, ту воду, что я наносила.
Чти ты, матерь, того зятя, что я полюбила.
Голос умолк, но всем казалось, что все еще отвечают, отзываются ему и луга с шелестом
