о которых «известно», но которые никогда открыто не признают. Эти отрицания могут быть инициированы государством, но затем приобретают самостоятельную жизнь. Они могут относиться к другим, отдаленным сообществам: «такие места». Некоторые из них являются массовыми и организованными, но не «официальными» в том смысле, что они открыто не спонсируются государством. Известным примером является движение отрицания Холокоста.
Взаимная зависимость официального и культурного отрицаний наиболее заметна в освещении средствами массовой информации зверств и социальных страданий. Образ войны в Персидском заливе в средствах массовой информации был шедевром сговора между теми, кто создавал реальность и теми, кто информировал о ней публику. А публика и не хотела знать больше. Подобное сочетание официальной лжи и культурного уклонения четко прослеживается и в языке гонки ядерных вооружений: использовании аналогий с военными играми и других языковых уловок для нейтрализации предчувствия катастрофы. Был создан целый язык отрицания для того, чтобы избежать размышлений о немыслимо[6].
Смысл «роста сознания» (феминистского, политического, правозащитного) состоит в том, чтобы бороться с ошеломляющими эффектами этого типа отрицания. Такие утверждения, как «Я действительно не знал, что случилось с курдами в Ираке», требуют радикальных изменений в средствах массовой информации и политической культуре, а не возни с индивидуальными психологическими механизмами. Мы обязаны сделать так, чтобы людям было трудно сказать, что они «не знают». Amnesty International предварила один из своих отчетов следующими словами Артура Миллера: «Amnesty с ее потоком задокументированных отчетов со всего мира – это ежедневная, еженедельная, ежемесячная атака на отрицание»[7].
Существуют также локальные культуры отрицания внутри отдельных институтов. «Жизненно важная ложь», поддерживаемая семьями, и сокрытия внутри правительственной бюрократии, полиции или армии опять-таки не являются ни персональным выбором, ни результатом официальных предписаний. Группа подвергает себя цензуре, учится молчать о вещах, открытое обсуждение которых может угрожать ее самооценке. Государства поддерживают сложные мифы (такие как «чистота оружия» израильской армии, которая утверждает, что сила применяется только тогда, когда это морально оправдано для самообороны); благополучие организаций зависит от форм согласованного незнания, от различных уровней системы, удерживающих себя в неведении о том, что происходит в другом месте. Говорить правду – табу: это донос, разоблачение, потворствование врагу.
Время: историческое или современное?
Говорим ли мы о чем–то, что произошло давным–давно и теперь является уделом памяти и истории, или это происходит прямо сейчас? «Давным–давно» – расплывчатое понятие, но именно оно и есть точка совпадения исторического и современного отрицания.
Отрицание прошлого: Историческое отрицание
На личностном, биографическом уровне историческое отрицание есть дело памяти, забвения и вытеснения. Общепринято говорить о запоминании только того, что мы хотим запомнить. Более спорное утверждение состоит в том, что воспоминания о травмирующем психику жизненном опыте, особенно о сексуальном насилии в детстве, могут быть полностью заблокированы на десятилетия, но затем «восстановлены». Здесь нас больше будет интересовать отрицание публичных и исторически признанных страданий. Теряются или восстанавливаются воспоминания о том, что случилось с вами (как с жертвой), что вы сделали (как преступник) или о чем вы знаете (как наблюдатель). Период нацизма обогатил лексикон отрицания, высказываемого свидетелями, двумя расхожими клише: «хорошие немцы» и «мы не знали». Такие отрицания относятся к более широкому культурному слою коллективного забвения («социальной амнезии»), такому как грубо избирательные воспоминания о виктимизации и агрессии, которые используются для оправдания сегодняшней этнической националистической ненависти. Иногда эта амнезия официально организуется государством, скрывающим сведения о проводимом им геноциде или других прошлых злодеяниях.
Отношение к геноциду армян и к Холокосту сочетает в себе как буквальное, так и толковательное отрицание (этого не было; это произошло слишком давно, чтобы доказать; факты допускают различную интерпретацию; то, что произошло, не было геноцидом). Чаще всего историческое отрицание является не столько результатом спланированной кампании, сколько постепенным оттоком знаний в некую коллективную черную дыру. Нет необходимости обращаться к возможности заговора или манипуляции, чтобы понять, как целые общества вступают в сговор, чтобы скрыть компрометирующие исторические факты, подобно французскому мифу о сопротивлении, который маскировал реальность массового сотрудничества с нацистскими оккупантами. Исторические воспоминания о страданиях в отдаленных местах еще более подвержены быстрому и полному стиранию посредством «политики этнической амнезии». В то время и там правительство-преступник отрицало практикуемые зверства; поток информации ограничен; геополитические интересы либо отсутствуют, либо они слишком сильны, чтобы ими можно было пожертвовать; жертвами являются незначительные, изолированные народы в отдаленных частях мира. Жертвы подразделяются на более подходящие и запоминающиеся и жертвы не заслуживающие внимания.
«Признание прошлого» становится насущным, судьбоносным вопросом, когда режимы меняются после периодов государственного террора и репрессий. Как новое правительство относится к прошлым зверствам? Демократические преобразования в Южной Африке, Латинской Америке и посткоммунистических обществах подняли сложные вопросы о том, следует ли раскрывать, восстанавливать и обнародовать факты из прошлого и каким образом: не слишком ли свежи некоторые раны, чтобы их открывать? Мешает ли «жизнь прошлым» проводимой социальной реконструкции и национальному примирению? Должна ли всегда раскрываться ранее скрытая и отрицавшаяся информация?
В социалистическом лагере историю официально переписали, чтобы заставить людей забыть то, что государство предпочитало, чтобы они не знали. Но большинство людей все же слишком хорошо знали прошлое. Их личные воспоминания остались нетронутыми, и официальной лжи никто не поверил. Однако частное знание, если его следует признать, должно быть официально подтверждено и включено в публичный дискурс. Всевозможные комиссии по установлению истины предоставляют возможность символического признания того, что уже известно, но официально отвергалось. Я буду часто возвращаться к различию между знанием и признанием.
Отрицание настоящего: Современное отрицание
В любой момент времени мы можем иметь основания утверждать (то есть не лгать по этому поводу), что у нас нет возможности замечать все, что происходит вокруг нас. Когнитивная психология подтверждает, что люди подвержены влиянию настолько большого количества поступающей информации, что разум не способен ее обработать. СМИ сообщают нам так много сведений («информационная перегрузка»), что мы вынуждены быть очень избирательными. Реальность пропускается через перцептивный фильтр, и некоторые знания отбрасываются: «буквальное отрицание настоящего». Выше наших сил оказывается способность ощущать эмоциональное волнение или принуждение и действовать в ответ на все, что мы действительно осознаем. Даже если нет буквального отрицания ежедневного обзора социальных страданий, то и нет другого выбора, кроме как отрицать большую часть их последствий. Каждый из фактов не может иметь подавляющего приоритета. Согласно тезису об «усталости от сострадания», острота реакции постепенно притупляется («Я просто больше не могу фотографировать голодающих детей»), а фильтрация становится еще более избирательной. В нашей насыщенной информацией среде нет необходимости ждать исторического опровержения - информация обесценивается и удаляется в тот
