рисковать стать жертвой?», «Что может сделать обычный человек?», «В другом месте хуже», «Кто-то другой разберется с этим».
Как и в случае буквального отрицания, такие утверждения могут быть вполне оправданы как морально, так и конкретными обстоятельствами. Вы ничего не можете сделать с эскадронами смерти в Колумбии; было бы довольно глупо пытаться остановить ограбление. Другое дело рационализация, когда ты знаешь, что можно и нужно делать, у тебя есть для этого средства, а риск отсутствует. Это не отказ признать реальность, а отрицание ее значения или последствий. Мой неуклюжий неологизм «импликативное отрицание» охватывает множество значений – оправдание, рационализация, уклонение, – которые мы используем, чтобы управляться с нашим осознанием столь многочисленных образов непреодолимого страдания.
С одной стороны, эта терминология совершенно деликатная и ничего не оправдывающая. Мы либо не можем, либо не хотим расшифровывать поступающие сообщения. Как бы между делом используются народные идиомы, обозначающие отстраненность, равнодушие и эгоцентризм: «Мне наплевать», «Меня это не беспокоит», «Не моя проблема», «У меня есть кое–что поважнее, о чем подумать», «Из-за чего такая большая суета?», «Ну и что?». Когда эти отрицания кажутся гротескно неуместными, мы снисходим до объяснений: «Он явно не понимает, что происходит» (ему нужно больше информации); «Она не может на самом деле иметь это в виду» (она лукавит… в глубине души ей действительно не все равно). Или, в зависимости от предпочитаемого дискурса: он должно быть совершенный психопат, моральный урод, продукт позднекапиталистического тэтчеровского индивидуализма или ироничный постмодернист.
Другой крайностью является богатый, запутанный и постоянно растущий словарный запас для преодоления морального и психического разрыва между тем, что вы знаете, и тем, что вы делаете, между ощущением того, кто вы есть, и тем, как выглядит ваше действие (или бездействие). Эти приемы уклонения, избегания, приспособления и рационализации должны базироваться на добротно сложенных, то есть правдоподобных, историях. Эти истории, однако, трудно распутать. Пассивность и молчание могут выглядеть так же, как забывчивость, апатия и равнодушие, но иметь при этом совершенно иную природу. Мы можем испытывать сильные чувства и волноваться, но при этом хранить молчание. Термин «импликативное отрицание» расширяет значение термина, чтобы охватить все такие состояния. В отличие от буквального или интерпретативного отрицания, речь идет не о самом знании, а о «правильном» использовании этого знания. Это вопросы мобилизации, выбора позиции и участия. Однако, в определенном смысле, бездействие связано именно с отрицанием, обязано ли оно незнанию или знанию, но точно – с безразличием. Отсюда апокрифический ответ британского государственного служащего на вопрос о том, проистекает ли политика его правительства на Ближнем Востоке из отсутствия информации или определяется безразличием: «Я не знаю, и мне это все равно».
Каждая форма отрицания имеет свой психологический статус. Буквальное отрицание может быть подлинным и вполне искренним незнанием; преднамеренным отведением вашего взгляда от истины, слишком невыносимой для признания; сумеречным состоянием самообмана, когда часть правды скрывается от самого себя; культурным не–замечанием, потому что реальность является частью вашего устоявшегося взгляда на мир; или одной из множества преднамеренных форм лжи, обмана или дезинформации. Интерпретативное отрицание варьируется от искренней неспособности понять, что те или иные факты в реальности означают для других, до глубоко циничных переименований, с целью избежать морального порицания или юридической ответственности. Импликативные отрицания исходят из некоторых довольно банальных народных приемов уклонения от исполнения моральных или психологических обязательств, но внедряются с вызывающей изумление степенью искренности.
Таким образом, отрицание включает в себя знание (в виде непризнания фактов); эмоции (не чувствовать, не волноваться); мораль (непризнание неправоты или ответственности) и действие (точнее, отсутствие активных действий в ответ на знание). На общественной арене распространение знания о страданиях других – СМИ, политика, призывы к благотворительности – превращается в действие. Oxfam и Amnesty стремятся к тому, чтобы распространяемая ими информация не позволяла вам абстрагироваться, игнорировать, забывать и просто продолжать жить только своей жизнью.
Организация: личная, культурная или официальная?
Отрицание может быть как личным – индивидуальным, психологическим и частным, так и общим – социальным, коллективным и организованным.
Личное отрицание
Иногда отрицание кажется совершенно индивидуальным или, по крайней мере, понятным с психологической точки зрения: пациенты, которые забывают, что им поставлен диагноз неизлечимой стадии рака; супруги, отбрасывающие подозрения в изменах партнера («Я просто не хочу знать, есть ли у него интрижка»); отказ поверить в то, что наша семья и друзья – «свои люди» – могли действовать так жестоко. Открытого доступа к тому, как эти процессы происходят в сознании человека, нет. Фрейдистская модель оставляет их бессознательными и недоступными для своего «я», если их не выявить с помощью профессионала.
Официальное отрицание
Другой крайностью являются формы отрицания, которые носят публичный, коллективный и высокоорганизованный характер. В частности, есть опровержения, инициированные, структурированные и поддерживаемые мощными ресурсами современного государства: сокрытие голода и политических расправ или вводящие в заблуждение комментарии, покрывающие нарушения международных запретов на поставки оружия. Вся риторика правительственных ответов на обвинения в зверствах состоит из опровержений.
В тоталитарных обществах, особенно классического сталинского типа, официальное отрицание выходит за рамки отдельных инцидентов (резни, которой не было) вплоть до полного переписывания истории и блокирования информации о настоящем. Государство делает невозможным или опасным для индивидуумов признание существования прошлых и настоящих реалий. В более демократических обществах официальное отрицание устроено более тонко – приукрашивание правды, декларирование отвлекающей общественной повестки дня, политтехнологии, тенденциозные утечки в СМИ, избирательная забота о подходящих жертвах, интерпретирующие опровержения в отношении внешней политики. Отрицание, таким образом, не является личным делом, а встроено в идеологический фасад государства. Социальные условия, порождающие злодеяния, становятся частью официальных приемов отрицания этих реалий – не только для наблюдателей, но даже для самих преступников.
Культурное отрицание
Культурные отрицания не являются ни полностью персональными, ни официально организованными государством. Целые общества могут постепенно входить в режим коллективного отрицания, не зависящего от тотальной сталинистской или оруэлловской формы контроля над мышлением. Не имея указаний, о чем можно думать (или о чем нельзя думать), и не подвергаясь наказанию за «знание» неправильных вещей, общества, тем не менее, приходят к негласным соглашениям о том, что все-таки можно публично запомнить и признать. Люди делают вид, что верят информации, которая, как им известно, является ложной, или имитируют преданность бессмысленным лозунгам и китчевым церемониям. Причем такое происходит даже в более демократичных обществах. Помимо коллективного отрицания прошлого (например, жестокости по отношению к коренным народам), людей можно склонять действовать так, как будто они не знают о настоящем. Целые общества основаны на разных формах жестокости, дискриминации, подавления или исключения,
