момент, когда она поступает. Проблема не в том, чтобы объяснить, как кто-то «отрицает» нечто, а в том, чтобы понять, как чье-либо внимание вообще это удерживает.
Существуют неявные связи между историческим и современным отрицанием. Риторика исторического отрицания подобна рассказам, которые преступники использовали в свое время, чтобы скрыть от себя и других последствия своих действий. Планы вводящих в заблуждение информационных кампаний и сведения о их реализации - путем преднамеренного использования эвфемизмов, директив, имеющих закодированный двойной смысл, уничтожения компрометирующих приказов - живут еще долго после самого события.
Действующее лицо: жертва, преступник или наблюдатель?
Можно обозначить треугольник злодеяния: в одном углу жертвы, которые подвергаются насилию; во втором – преступники, которые совершают насилие; в третьем – наблюдатели, те, кто видит и знает, что происходит. Роли эти не фиксированы строго и однозначно: наблюдатели могут стать и преступниками, и жертвами, а преступники и наблюдатели могут принадлежать к одной и той же категории отрицания.
Жертвы
Жертвы испытывают страдания вследствие чего-то ужасного, что с ними «происходит» или что с ними делают преднамеренно. Жертвы по разным причинам – будь то ураганы, неправомерный арест или сексуальное насилие – говорят себе: «Со мной этого не может быть». Иногда это не более чем поверхностное и непроизвольное клише. Порой оно выражает более глубокое чувство отрицания: почти физиологически рождаемое ощущение того, что то, что на самом деле происходит с ними, происходит с кем-то другим. Об этом часто свидетельствуют самые разные категории жертв: женщины, которых изнасиловали, ВИЧ-позитивные больные, родители, которым сообщают, что их ребенок пострадал в результате дорожного происшествия, политические активисты, которых подвергли пыткам. В главах 2 и 3 исследуются психические приемы, которые мы используем, чтобы скрыть от себя неприятное знание.
Подобное происходит и на культурном уровне. Целые группы потенциальных или даже объявленных будущих жертв могут отрицать приближающуюся судьбу. Даже когда предупреждающие сигналы были очевидны, еврейские общины в Германии и остальной Европе отказывались верить в то, что должно было случиться с ними или уже происходило с их собратьями-евреями. Явные предупреждения игнорировались; каждая новая мера в постепенном усилении преследования рассматривалась как последняя; первоначальным сообщениям не поверили; подавлялось невыносимое осознание того, что тебя и твоих близких убьют и ничто не может спасти тебя; вопреки всему сохранялась вера в то, что невинные люди не пострадают. Правительства-наблюдатели отказывались верить четким сообщениям о сформулированной и реализующейся программе уничтожения. Имело место моральное безразличие, но, возможно, также существовала и зона отрицания, общая с жертвами: отказ признать правду, которая казалась слишком невероятной, чтобы быть таковой.
И если подобный отказ является явно неадекватным для жертв, которые затем не могут защитить себя от надвигающейся опасности, то во многих других ситуациях отрицание является защищающим и адаптивным. Жители Бейрута, Боготы или Белфаста не могут постоянно существовать в состоянии обостренного осознания того, что в любую минуту может взорваться заминированный автомобиль. Некоторое отключение необходимо, чтобы пережить реалии повседневной жизни.
Преступники
Повторяющийся вопрос о виновниках политических злодеяний и серьезных преступлений заключается в следующем: как обычные люди могут совершать ужасные вещи, но в момент или после события находят способы отрицать истинный смысл того, что они делают? Эти отрицания играют причинно-следственную роль в том, что сначала позволяют совершать злодеяния, а потом позволяют правонарушителям продолжать свою оставшуюся жизнь, как будто ничего необычного не происходило. Такие же отрицания – будь то надуманная ложь или искреннее убеждение – возникают в официальном дискурсе и призывах правительства с целью мотивировать своих граждан совершать ужасные вещи или молчать о том, что они им известны. И они вновь и вновь появляются в риторике, которая позже используется для неприятия любой критики. Эти процессы и приемы рассматриваются в главе 4.
Наблюдатели
Это и есть предмет моего главного интереса: ответы очевидцев, зрителей, свидетелей, сторонних наблюдателей - непосредственных, а также получивших информацию из вторых рук: тех, кто узнает, увидит или услышит, либо в то время, либо позже. Есть три типа аудитории: (а) непосредственная, буквальная, физическая или внутренняя (те, кто являются реальными свидетелями зверств и страданий или узнают о них во время их совершения из первых рук); (б) внешние или метафорические (те, кто получает информацию из вторичных источников, прежде всего из СМИ или от гуманитарных организаций); и (в) сторонние государства (другие правительства) или международные организации.
Непосредственные свидетели
Многие человеческие страдания случаются в присутствии всего лишь двух персон, невидимо для любого стороннего наблюдателя. Мы никогда не знаем о тайных агониях самых близких нам людей. Насилие в семье может оставаться тайной на неопределенный срок, хранимой только жертвой и насильником. Но некоторые тайные злодеяния все же могут стать известны посторонним. Сведения о пытках выходят из круга, включающего лишь задержанного и следователя: полиция или солдаты конвоируют заключенных для допроса; врачи проверяют их до, во время или после следствия; судьи и адвокаты заслушивают их показания.
Массовое перемещение беженцев, этнические чистки и голод невозможно скрыть. Наблюдатели присутствуют на месте происшествия или получают свидетельства из первых рук: жители деревни живут рядом с концлагерем; прохожие наблюдают, как кого-то грабят; люди видят, как их соседей похищают и те «исчезают».
Характерная картина классического «эффекта пассивного наблюдателя» – безразличие городских прохожих к видимым публичным страданиям, их нежелание помочь жертве – восходит к одному из моих вступительных эпизодов, делу Китти Дженовезе. Исследования (главы 3 и 6) показывают, что вмешательство менее всего вероятно, когда ответственность распределена («Так много других видят это», «Почему я должен вмешиваться?» «Кроме того, это не мое дело»); когда люди не могут представить себя на месте жертвы (даже если я вижу кого-то, ставшего жертвой, я не буду действовать, если не могу сопереживать его страданиям; мы помогаем своей семье, друзьям, сообществу, «таким, как мы», а не тем, кто исключен из нашей моральной вселенной, кого можно даже обвинить в их затруднительном положении – обычный опыт женщин, ставших жертвами сексуального насилия) и когда они неспособны вообразить свое эффективное вмешательство – даже если вы не воздвигаете барьеры отрицания, даже если вы испытываете искреннее моральное или психологическое беспокойство («Я просто не могу выкинуть из головы эти картинки из Сомали»), это не обязательно приведет к вмешательству. Наблюдатели не будут действовать, если не знают определенно, что делать, чувствуют себя бессильными и беспомощными, не видят никакой награды или боятся возможного наказания за помощь.
Эти толкования причин пассивности свидетелей были приложены к обычным городским чертам, таким как уличная преступность, наличие бездомных и несчастные случаи. Социальные психологи использовали
