Павел Васильевич?
— А к тому, что каждую каплю человеческого пота, каждую секунду человеческого труда беречь и ценить надо дороже всего на свете.
— Так мы и ценим. И платим неплохо, и путевки отдыхать даем.
— Это государство наше ценит, а не вы, а вот как вы цените, — он рванул газету с лежавшей на столе детали.
— Брак, конечно, бывает. Вы же знаете, что литейная не усовершенствована, старая. Вот в новую переедем, другое дело будет.
— Это я уже слышал, — жестко сказал Павел Васильевич. — И должен ответить, что не та это песня. Старая и негодная. Вы что же думаете, перешел человек в новый дом — другим стал? Переродился от того, что стены около него новые? Нет, брат, если старое не вытравить из себя, оно и в новом доме жить не даст.
— А если я негодный человек, и из-за меня брак идет, и то, другое, третье, так снимите, а нечего!.. — побагровев, вскочил начальник литейного.
— А ты не прыгай, не прыгай, — выговорил Павел Васильевич почему-то очень тихо. — Если бы для исправления дела только прыгание нужно было, так я бы иногда, может, до потолка подпрыгнул, а сижу вот…
— Так что же в самом деле? У меня ведь тоже самолюбие есть, — проговорил Григорий Григорьевич. Обида сжала его острое лицо, и черные быстрые глаза в упор, зло смотрели на Павла Васильевича.
— А вот что. Надо взять себе за правило оценивать и себя и людей не по тому только, что сделали, а по тому еще, что могли и, значит, должны были сделать. Это, во-первых. А во-вторых, в этой старой литейной работают чудесные люди и отсюда вышли и выходят великолепные детали машин. Так скажи ты мне, товарищ начальник цеха, каково этим чудесным людям носить клеймо бракоделов? Обидно, наверное, а? А вы, вы, инженер Колесов, в это время сидите и оправдываетесь, что у вас многое устарело. Верно, устарело. Но не так уж и плохо. Дают же люди ваши отличное литье. И я знаю, что у одних всегда оно отличное, а у других с брачком. Так учите людей. Технологию пересмотрите, посоветуйтесь, продумайте все. Душу-то свою, ум — все, что в вас есть, — вложите в дело до конца. А снять вас недолго и снимем, если надо будет. Ну, что молчишь, неправ, может, я?
— Обидно, Павел Васильевич. Вроде все готов отдать цеху. Ведь я тут двадцать лет. С чернорабочего начинал.
— А мне не обидно? Знаю тебя. Людей ваших узнал. И вот гляди, вот она, работка.
— Давайте закурим, что ли, а?
Курили молча. Григорий Григорьевич часто и жадно делал затяжки. Погасив папиросу, сказал:
— Ладно. Будем ценить друг друга по тому, что не сделали. Это нам помощь, а не помеха. Только у нас и к заводоуправлению кой-какие претензии есть.
— Пожалуйста, я слушаю.
— Нет, уж давайте через пару деньков. Мы тут все обдумаем, потом соберем собрание, на народе все обсудим. Вот тогда и послушаете. Поможете — не будет браку.
— Хорошо, через два дня приду.
— Сами придете или как?
— Сам, конечно, я же сказал.
— Ну, ну. А то и так бывает, что придут, послушают, а потом директор говорит: мне доложили, меня проинформировали. Соли рабочего слова не выносят.
— Я вынесу.
— Ну что же, хорошо. Мы ведь и сами понимаем, что хорошо, что плохо. Помочь вот только некому было, — проговорил Григорий Григорьевич и, встав, подошел к окну, выходившему в цех. — Работы мы не боимся, с детства в работе выросли. Зря думаете, что я сижу тут — и мне наплевать на все.
Павлу Васильевичу было не совсем удобно перед ним. Не спросив ничего, не зная по-настоящему, что за человек Григорий Григорьевич, насел на него, и все. Встал, подошел к нему. Вспышки огня, все мелькавшие из цеха, играли на их лицах.
— Ты уж меня извини, Григорий Григорьевич, — не оборачиваясь к нему, смущенно выговорил Павел Васильевич. — Я рад, что мы хоть так познакомились по-настоящему.
— Ничего. Я, знаете, привык, когда кричат, убеждают, требуют… И не обижаюсь, научился просто не обращать внимания. А вот перед вами не устоял, заело. Мужик наш, рабочий, думаю, поймет, — обернувшись и внимательно глядя на Павла Васильевича, признался Григорий Григорьевич.
— Да, думаю, что понял, — улыбнулся Павел Васильевич. — Ну, давай твою лапу, что ли.
Григорий Григорьевич широко и радушно улыбнулся и, засмеявшись, пожал его руку.
— Вот что, дай мне протоколы рабочих собраний. Я познакомлюсь дома, — попросил Павел Васильевич. И по тому, как сразу подобрело лицо Григория Григорьевича, Павел Васильевич понял: он только сейчас убедился, что директор не только в слове, но и душой понял его.
Подав папку с протоколами, Григорий Григорьевич доверчиво сказал:
— Я, знаешь, тоже иногда накричу, нашумлю, а потом вижу, что не дело, а слова-то уж не вернешь. Живем плотно друг с другом. Иногда так друг о друга шаркнешься, что искры летят…
«Плохо еще знаю людей, плохо, — возвращаясь из литейной, думал Павел Васильевич. — И поддаюсь настроению иногда зря. Вывел меня тот хлыщик из себя, — и я уже на всех с сердцем. Нельзя так».
В этот день он долго пробыл на совещании по благоустройству и домой вернулся в девятом часу.
На просторном, на несколько домов дворе с прошлогодними тополями и липками, со свежими газончиками, столиками и лавочками, еще пахнущими смолой и краской, собрались все от мала до велика. Читали, сражались в шахматы и домино. Ребятишки бегали со своими радостями и заботами, качались на качелях, играли в прятки, пятнашки, расшибалку — словом, каждый отдыхал по своему вкусу. Было шумно и весело.
Павел Васильевич любил мужскую компанию, собиравшуюся у стола, где «на вылет» играли в домино. Рядом были еще свободные столы, было и не одно домино в запасе, но играли только в одну партию, подолгу ожидая очереди. Всем нравилось веселое оживление, царившее здесь, нравилось смехом и прибаутками, веселым гомоном провожать проигравших — «вылетевших». Интересно было наблюдать, как ведут себя игроки, гулом одобрения и шутками сопровождая каждый розыгрыш. Вся прелесть игры была не в выигрыше или проигрыше, а именно в этом веселье, которое она создавала. Здесь была своя, знакомая с детства, родная рабочая среда. Ожидавшие очереди толпились у стола или рассаживались рядом — разговаривали, читали газеты. И в этом шуме, в этих разговорах Павел Васильевич забывал заботы и тревоги, здесь он отдыхал в полную меру.
— Чего интересного нашел, Вася? — спрашивает кто-то увлекшегося соседа.
— Да как же: пишут вот, что человек умер, четыре минуты был мертвый, и оживили.
— Ну!
— Честное слово. Вот
