нас с тобой, около нас с тобой такую жизнь, как мы хотим, не сделает, — продолжал Павел Васильевич. — Самим надо. И я бы ведь тоже мог сказать — да к черту мне, я инженер! Надо не только создавать машины, но и жизнь вокруг себя. В этой работе и не видят тебя, ты ничего не изобрел, не создал, и нервы, и ум, и все, что есть в тебе, занято другим — вот этим устроением жизни нашей. Но никто не осмелится сказать, что эта работа менее значима, чем создание машин. Я бы на твоем месте подумал, как сделать так, чтобы срывов в работе не было. Что нужно для этого? Как лучше организовать планирование работы или, может, еще что сделать? Тут и времени, и, извини меня, ума, и силы воли побольше надо, чем на такое вот заявление. И вспомнишь меня — завод будет чудесно работать, и это будет очень скоро. У нас все есть для этого. И люди, и машины новые, и желание, и умение. Все наладим. А тебе, я думаю, стыдно будет. Поглядишь, подумаешь, от чего убежал, и устыдишься.
— Хм, пожалеешь, — усмехнулся начальник. — Было бы чего жалеть. Нервотрепку эту, что ли, ежедневную?
— Ну, а уж если жалеть здесь нечего — больше и говорить не о чем, — уже совсем по-чужому, официально сказал Павел Васильевич. — Хотелось только, чтобы вы поняли, что люди лучше, чем вы о них думаете, а сами вы — хуже, чем вам кажется.
— Ну, это уж мое дело. Нам с вами не договориться, — тоже сухо и отчужденно ответил инженер.
— Пожалуй, — согласился Павел Васильевич. — Однажды мужик носил бревна. Поднимет и, согнувшись от тяжести, идет. А другой стоял в стороне и думал: что он делает, надорвется ведь. Глупый человек, разве можно так. Я бы так не стал делать, я бы людей позвал или лошадь запряг. А мужик бросил бревно на место и понес другое. Так они и жили: один работал, другой рассуждал. Я, признаться, лучше понимаю тех, кто под груз общего нашего дела молча, не раздумывая, подставляет свои плечи. Как-то это доходит лучше рассуждений. Наверное, потому, что от этого бывает просто легче.
— Только это я у вас и заслужил?
— У меня? — засмеялся Павел Васильевич. — Да. Выслужиться перед директором вы надеялись. Может, это и стоящая цель в жизни — что-то для себя у кого-то выслужить. Но я просто работник, как и все. Я могу уважать или нет — тоже только работников. Трудяг, как иногда говорят. Вас я не уважаю. Просто так, по-человечески не уважаю с сегодняшнего дня. А там квалифицируйте это, как хотите.
Резко встав с кресла, начальник, не оглядываясь, пошел к двери. Павел Васильевич не остановил его. Подписав заявление, вызвал секретаршу.
— В приказ.
— Хорошо. К вам рабочие пришли.
— Просите.
Трое рабочих вошли в спецовках — видно, прямо из цеха, от станков. Павел Васильевич встал навстречу им, здороваясь и приглашая садиться.
— Да нет уж, — проговорил тот, который был старше всех, — постоим. А то мы — как черти, в масле. Да мы ведь ненадолго. Вы поглядите, что работаем. — Он положил на стол обточенную деталь. Павел Васильевич взял, осмотрел. На гладкой после резца поверхности чугуна черными пятнами проглядывали раковины.
— Часто это бывает? — спросил Павел Васильевич.
Рабочие переглянулись, видя, что директор все стоит и не намерен садиться, осторожно сели на краешки стульев. Когда сел и Павел Васильевич, старший ответил:
— Частенько. Надо что-то делать. Вот и пришли прямо к вам.
— Спасибо, что пришли. За всем ведь не углядишь. А делать будем обязательно и немедленно.
— Ну, так мы тогда пойдем. До свидания, товарищ директор.
— До свиданья.
Завернув деталь в бумагу, Павел Васильевич сейчас же вышел из кабинета.
«Этот кричит и пишет, но ни черта не делает, а тот помалкивает и гонит брачок», — сердито думал он, размашисто шагая заводским двором в литейную. И вдруг словно кто толкнул его. Сделав еще несколько шагов, он остановился: из ворот четвертого цеха вышла Надя. Она прошла через дорогу и скрылась за углом пятого цеха, видно, не заметив Павла Васильевича. А он всё еще стоял с робостью и стеснением. Ему казалось, что первое впечатление от встречи с нею пройдет, сотрется потоком дел и постоянной озабоченностью, в которой он жил теперь. И в самом деле, он как-то даже забыл об этой встрече. И вот на́ тебе. Он стоял, не смея признаться себе, что ждет, не пройдет ли она обратно, и почему-то боясь этого. «Да что же это со мной такое? — подумал он. — Отчего это? Но надо ведь идти. Да, да, пойду…» — А сам все стоял, не в силах противиться своему желанию увидеть ее. Но Надя не вернулась, и он, не торопясь уже, пошел к литейной.
В кабинете начальника литейного слышался постоянный гул — шла разливка металла. Из окна, выходившего во двор, лился свет летнего дня, но вспышки огня, мелькавшие то и дело в цехе, когда шел кипящий металл, были ярче, резче. И лица людей и предметы — все казалось в моменты таких вспышек неестественно бледным, потом сразу серым.
Когда он вошел, начальник литейного удивленно посмотрел на него, потом на сверток в газете, встал и, отодвинув в сторону бумаги, с которыми работал, вышел из-за стола. Поздоровались.
— Занавеску бы повесил, спокойней было бы, — положив сверток на стол, заметил Павел Васильевич и кивнул на окно, выходившее в цех.
— Я, знаете ли, Павел Васильевич, специально это окно попросил сделать. Его ведь не было. Привык у печей в цехе работать. Гляжу, как огонь играет, и вроде приятнее мне.
— Не ждал меня сегодня?
— Не ждал. Привыкли уж, что в одни дни ходите. К этому времени и ждешь.
— К этому времени и подготовишь все, порядок, мол, глядите.
— Нам, товарищ директор, краситься ни к чему, не девушки на выданье, — обиделся начальник литейного. — Да что мы стоим, садитесь.
Сели на стулья, промасленные до блеска рабочими спецовками.
— Григорий Григорьевич, вы в душевой, где ваши рабочие моются, бываете? — спросил Павел Васильевич.
— Нет, — удивленный этим вопросом, ответил начальник литейного. — Я предпочитаю дома мыться. Раньше бывал каждый день. А что? Жалуются? Так мне бы сначала сказали.
— Нет, не жалуются. Душевая у вас неплохая, я бывал. Но знаешь, что мне бросилось в глаза?
— Не знаю.
— То, как люди после смены бережно, осторожно опускали на лавку истомленные тела. Застегивает пуговицу, а руки у него — знаешь… Жилочки на руках трепещут от усталости.
— Да, наше дело нелегкое.
— Пота требует. Верно ведь?
— К чему вы это,
