Однако, хотя идея более широкой, массовой натурализации и обсуждалась, в конечном счете от нее отказались из-за наблюдавшегося в регионе роста этнической напряженности между русскими и корейцами, а также из-за того, что НКВД в принципе выступал против массовой натурализации, предпочитая рассматривать индивидуальные ходатайства, предполагавшие проверку благонадежности. Дальневосточное отделение НКВД настаивало на процессе фильтрации, призванном отсеять нелояльное население и тех, кто сотрудничал с неприятелем в годы Гражданской войны и иностранной оккупации[666]. Таким образом, вместо массовой натурализации во Владивостоке был сформирован комитет, проверявший и фильтровавший ходатайства. ВЦИК разработал упрощенную процедуру, призванную облегчить натурализацию, но, по имеющимся оценкам, лишь 80 000 из приблизительно 250 000 корейцев на Дальнем Востоке получили к 1922 году советское гражданство, а к 1926-му – натурализацию прошло гораздо меньше половины корейского населения, после чего она стала намного более сложной и происходила нечасто[667].
Пример корейцев является в некотором смысле исключением, подтверждающим правило. Хотя он и был беспрецедентным из-за числа людей, которые добровольно принимали советское гражданство, НКВД и противодействие на местах резко ограничили масштаб натурализации даже в этом, атипичном случае. Нежелание проводить натурализацию имело позднее серьезные последствия. В апреле 1928 года, в разгар коллективизации и острого этнического конфликта между корейскими и славянскими крестьянами на Дальнем Востоке, декрет призвал к переселению всех корейцев, не имеющих советского гражданства, из Владивостокской области и других стратегических приграничных и прибрежных зон Дальнего Востока во внутренние районы страны, к северу от Хабаровска. Этот план касался более чем 80 000 корейцев. Хотя в 1931 году, после переселения 2500 человек, его исполнение было остановлено, но было убедительным напоминанием, что политика натурализации может иметь очень серьезные последствия[668].
Резюмируя, можно сказать, что, хотя идеологически и существовала определенная открытость идее иммиграции и натурализации определенных групп в период нэпа, лишь немногие люди действительно иммигрировали в Советский Союз в этот период и в целом официальное отношение к иммиграции и иммигрантам было довольно враждебным. В 1928 году, во время административной кампании перерегистрации всех иностранцев, проживающих в Советском Союзе, НКВД подсчитал их, и оказалось, что их на тот момент было всего лишь 80 000 человек (меньше одной двенадцатой от количества иностранцев, находившихся в Российской империи в 1913 году)[669]. Эмиграционная политика вынуждала множество потенциально временных беженцев навсегда становиться эмигрантами без гражданства или права вернуться. Для советских же граждан эмиграция в 1920-е годы становилась все более сложно осуществимой – по мере усиления государства, органов внутренних дел и институтов пограничного контроля.
Угроза войны и поворот к экономической изоляции
Рост могущества государства был очень важен, но лишь всеобъемлющие и взаимосвязанные сдвиги в политике и экономике, произошедшие в конце 1920-х годов, принесли по-настоящему решающие изменения. Подобно тому как начало эпохи современного российского гражданства, последовавшее в 1860-х годах, представляло собой часть всесторонней стратегии быстрой экономической модернизации, связанную с остальными Великими реформами, так и поворот политики гражданства в совершенно новом направлении в конце 1920-х был вызван принятием решений о путях экономического развития.
Поскольку все соглашались, что Советский Союз должен быстро индустриализироваться, чтобы построить социализм и защитить родину революции от враждебного капиталистического мира, руководство по большей части не видело иных средств такой стремительной индустриализации, кроме концессий, ссуд и внешней торговли. В самом деле, советское государство стояло на распутье. Мировая революция становилась все менее вероятной, и самой важной задачей теперь считалось увеличение скорости индустриализации Советского Союза. Преодолевая значительное сопротивление, Ленин настоял на введении нэпа, а вместе с ним – политики, чьими приоритетами были привлечение иностранных инвесторов, стабилизация рубля и рост внешней торговли. Экспорт зерна и внешняя торговля заметно росли, и при наркомфине Григории Яковлевиче Сокольникове удалось снизить инфляцию, ввести полуконвертируемую валюту и ослабить ограничения на провоз драгоценных металлов через границу. В 1923–1924 годах, всего лишь через два года после одного из самых страшных случаев массового голода в современной истории, экспорт зерна вырос до 2,686 миллиона тонн. Составлялись амбициозные планы внешней торговли на следующие годы[670].
В 1925–1926 годах член Политбюро Николай Бухарин заключил союз с Иосифом Сталиным; положение Бухарина было незыблемым, а экономические идеи – пользовались влиянием. Известно, что он призывал продолжать нэп, чтобы содействовать росту продуктивности крестьянских и кулацких хозяйств и поддерживать равновесие между сельским хозяйством и промышленностью. Гораздо реже упоминают, что в то же самое время он стал одним из наиболее яростных сторонников экономической изоляции – обрушился с критикой на концессии, внешнюю торговлю и импорт, подчеркивая необходимость опираться для роста лишь на ресурсы своей страны. Сталин полностью разделял эти идеи: на XIV партийном съезде он объявил о существовании «генеральной линии, исходящей из того, что, пока есть капиталистическое окружение, мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну страной экономически самостоятельной, независимой»[671]. Он объявил, что у Советского Союза есть все, что необходимо для построения полностью социалистического общества «без так называемой „помощи“ иностранного капитала». В 1926 году Сталин и Бухарин часто говорили и писали об экономической независимости, громко порицая концессии и другие связи с внешним миром за то, что они вели к «сдаче нашей промышленности иностранному капиталу»[672].
