Я вновь представил себе всю картину – поворот, свет фар скользит по дощатой изгороди, вспышка молнии – и подумал, что, может быть, это и был тот урок, который мне надо извлечь из прошедшего года: научиться верить в заведомо невероятное. В то, во что невозможно поверить. В совпадения, которые на самом деле и не совпадения вовсе. Во взаимосвязанность всех событий. В сакральную географию и обмен энергиями. В синие яблоки и белых лошадей.
Скэбис, разумеется, изводил меня с этими лошадьми постоянно. Даже не изводил, а нещадно гнобил, все время подкалывал насчет моих «паранормальных способностей» и насвистывал тему из «Охотников за привидениями» при всяком удобном и неудобном случае. Я отбивался шутками про мфкзт, но у меня каждый раз заворачивался язык. Тем более что когда у меня все-таки получалось выговорить это «мафуфукзит», Скэбис тут же интересовался, нашел ли я козьи шкуры, которые обещал поискать в рамках посильного участия в проекте по Ковчегу Завета. Ковчег Завета сделался постоянной нетленной темой наших бесед на веранде и в пабе. На самом деле меня это устраивало. Я уже понял, что данная тема вполне безопасна и вряд ли к чему-нибудь приведет. Изготовление Ковчега Завета было сродни «Булавке», панк-группе, которой не существовало. Роберт, кстати, не сразу въехал, что «ковчег», о котором мы говорим беспрестанно, это, по сути, обыкновенный сундук.
– А я думал, что это такая большая лодка! – удивленно воскликнул он. – Ну, как у Ноя. Каждой твари по паре. Просто я невнимательно слушал, когда ты рассказывал про него в первый раз, Рэт. И все пытался понять, как же эта хреновина с каждой тварью по паре поместится ко мне в гараж. Но теперь вы меня успокоили.
Разговоры о Ковчеге Завета ни в коем случае не исключали разговоров о Ренн-ле-Шато. Как-то вечером, сидя на достославной скэбисовской веранде, мы даже придумали собственную теорию о пергаментах Беранже Соньера. Все началось с того, что Скэбис сказал, что он вычитал в интернете, будто Соньер не чурался азартных забав и регулярно играл в государственную лотерею. Эта бесценная жемчужина информации скрывалась в длинном списке предполагаемых увлечений кюре.
– А что, если он выиграл их в лотерею? Эти свои миллионы? – хохотнул Скэбис.
– Да нет, вряд ли. Может, что-то и выиграл, но не все. Тут все не просто. – Я задумался о том, сколько раз за последний год мы со Скэбисом обсуждали данный вопрос, сколько мы посвятили ему сил и времени. Мне вдруг представились наши рожи на фотографиях в местной газете, а над ними – большой заголовок: «Житель Брентфорда задушил своего соседа, бывшего панк-музыканта». На суде я заявил бы, что на меня нашло временное помрачение рассудка, – и это было бы недалеко от истины.
– Да, но мне почему-то всегда казалось, что ответ на вопрос о богатствах Соньера должен быть очень простым, – сказал он. – Сходи включи чайник, и мы взглянем на факты.
– Может, поговорим о чем-нибудь другом? О Джиме Хендриксе, например?
– Нет, нет, нет, – решительно заявил Скэбис, укладывая на колени дощечку. – Будь другом, включи чайник.
Я слушал скэбисовские рассуждения вполуха – потому что какая-то часть моего сознания лихорадочно вспоминала, что именно сделал Билл Мюррей, чтобы вырваться из петли времени в «Дне сурка», – но я все-таки уловил самое главное. Скэбис всегда был уверен, что авторство зашифрованных документов принадлежит двум разным людям – что, собственно, и подтвердила Эмма Баше, графолог с двадцатилетним стажем. И что в таком случае получается? А получается вот что: рушится общепринятая теория, что оба текста были составлены и записаны аббатом Антуаном Бигу, служившим кюре в Ренн-ле-Шато за сто лет до Соньера. Также это означает конец всем спекуляциям на тему о том, что документы были сфабрикованы Пьером Плантаром и его приколистом-приятелем Филиппом де Шеризе.
– Ален Фера тоже уверен, что они были написаны двумя разными людьми, – продолжал Скэбис. – Помнишь, он говорил, что первый документ, который с Дагобертом, составил Бигу. А второй, с синими яблоками, – уже сам Соньер. Но мне кажется, Ален ошибается. Мне кажется, синие яблоки – это как раз Бигу. Вот смотри. Шифр можно прочесть только с использованием ключевого слова с надгробия Марии де Бланшфор, а надпись на надгробии делал Бигу. То есть он ее не высекал, надо думать. Но текст составлял точно он. И было бы логично предположить, что и текст на пергаменте – это тоже его работа.
– Вообще да. Логично, – сказал я, отпивая чай.
– Очень даже логично, – повторил Скэбис с нажимом. – Это элементарно. Впрочем, в этой теории есть неувязки. Взять то же упоминание о синих яблоках. Помнишь, Ален говорил, что до Соньера никаких синих яблок не было вообще. Они появились уже при Соньере, когда в окна церкви вставили новые витражи.
– Но эти синие яблоки – они синие яблоки лишь потому, что все верят в то, что они именно синие яблоки, – сказал я тут же мысленно отругал себя за то, что не промолчал и не выдал обычное «гм». CD-плейер у меня в голове заиграл «I Got You Babe» Сонни и Шер, песню, которую Билл Мюррей слушал каждое утро в «Дне сурка». – Это всего лишь свет, проходящий сквозь разноцветные окна, – добавил я.
– Да, все верно. Но дело не только в яблоках. Вообще 17 января – странный день. И Ришар говорил, что там необычное освещение, в Реннской церкви. И Ален, кстати… что он там говорил о воскрешении из мертвых? Духи, призраки и – иго-го – белые лошади.
– А не пойти ли тебе в мыфкызыт? – тут же отреагировал я.
Хотелось мне этого или нет, но я снова играл роль Ватсона при Холмсе-Скэбисе. Я согласился с мнением Скэбиса, что если пергамент с синими яблоками действительно был написан аббатом Бигу, это должно было произойти в период между смертью Марии де Бланшфор в 1781 году и отъездом Бигу из Ренн-ле-Шато в 1792-м. Согласно некоторым источникам, надгробие на могиле маркизы де Бланшфор было установлено лишь в 1789-м, что сужает временной интервал «даты рождения» пергамента до четырех лет: с 1789 по 1792 год – время великих волнений, вызванных Французской революцией. Как большинство представителей духовенства, аббат Бигу был монархистом, и когда революция достигла предельно кровавой фазы, бежал из Ренна, по всей видимости, в такой спешке, что даже не стал собирать багаж. Он перешел границу чуть ли не нелегально и умер в маленьком испанском городке под Барселоной в 1794 году.
Анализируя текст с синими яблоками, Эмма Баше говорила, помимо прочего, что его автор «пребывал в состоянии крайнего напряжения». Видимо, что-то его угнетало. Он был чем-то встревожен, причем очень серьезно. И это, в общем, подходит к душевному состоянию аббата Бигу за несколько месяцев до поспешного бегства в Испанию. Тем более если учесть, что, согласно некоторым источникам, ему пришлось бросить в Ренне фамильные сокровища Бланшфоров, которые Мария де Бланшфор вверила его попечению на смертном одре. Допустим, Бигу спрятал сокровища где-то в Ренн-ле-Шато или в окрестностях. И составил зашифрованный документ с указанием, где их искать. А сто лет спустя Беранже Соньер нашел пергамент, расшифровал его и выкопал клад.
– Версия не хуже любой другой, – заявил Скэбис. – Бланщ. форы были богаты, и если принять во внимание их тесную связь с орденом тамплиеров на протяжении многих столетий, кто знает, какие бесценные реликвии хранились в потайных подвалах их фамильного замка.
